Избранное - [152]

Дом купил оборотистый и проворный торговец скобяным товаром; он перекрасил стены, переоборудовал комнаты, а в помещении, где была аптека св. Анны, разместил свою лавку.

Дом невозможно было узнать.

Теперь они были чужими и здесь.

Иштван к пятидесяти годам поседел, состарился не только телом, но и душой. Он говорил о смерти с тем равнодушием, с каким говорят о ней старики, которые уже ощущают себя частицей земли и ничему не способны сочувствовать. Он стал носить очки. Зубы его шатались, десны кровоточили. Когда он откусывал хлеб, на куске оставались следы крови. Многие годы он ходил к зубному врачу, ставя себе золотые протезы.

С грустной улыбкой смотрел он на суету жизни.

Ночью, когда ему не удавалось заснуть, он лежал и слушал собачий лай, доносившийся со двора соседнего дома. Собака принималась лаять каждую ночь в один и тот же час, потом делала передышку, но на заре вновь будила его. Иштван ни разу ее не видел, но с течением времени стал испытывать к ней нечто вроде дружеского сочувствия и с интересом прислушивался, как она злится и носится на цепи, как скулит от страха или от скуки. Она словно гонялась в своем дворе за тенями. Когда светила луна, собака, похоже, не спала вовсе; она взлаивала на каждый порыв ветра или, подняв морду, протяжно, тоскливо выла. Иштвана почти забавляли ее бесконечные жалобы. Она бесновалась, как душевнобольной, страдающий манией преследования и постоянно обороняющийся от несуществующих призраков. Таковы почти все собаки. А ведь люди порой считают их животными-филистерами.

«Бедная, — думал Иштван, — она тоже не может заснуть».

Вилма на склоне лет опять полюбила музыку, часто ходила с мужем на концерты.

Иштван встречался с ней в обществе, в домах, где играли на скрипке, на фортепьяно. Они садились рядом, под пальмой, в сторонке от шумной, беспечной молодежи. Даже когда они говорили, в их словах была тишина.

— Шуман, «Детский альбом», — говорила Вилма, вытирая глаза.

Иштван как-то сказал:

— В прошлый раз ты ошиблась: это не в четверг было. В воскресенье. По четвергам я домой приходил обычно после полуночи. А в тот день уже в десять вечера был дома.

— Да, — ответила Вилма, — ты прав, в воскресенье.

В другой раз начала Вилма:

— Я сегодня в лавке видела медвежонка. Точь-в-точь такого же. Помнишь, как он боялся его?

— Но потом привык, — вспоминал Иштван, — даже в постель брал с собой.

Так они выясняли все, до мельчайших подробностей.

— Что стало с Анной? — спросила однажды Вилма. — С тех пор от нее никаких вестей.

12

Однажды летним вечером Иштван принес ей новость: Гашпарек умер.

— Когда? — спросила она, бледнея.

— Сегодня, после обеда. Скоропостижно. Курил на веранде трубку. Вдруг трубка выпала — и конец. Апоплексический удар.

— Стало быть, и он…

Сожалеть они не смели, да и не могли.

Вилма наконец высказала то, что не давало ей покоя:

— Если б не он, как знать…

— Нашелся бы другой. Другой всегда найдется. Не думай об этом, милая.

— Сколько людей на земле, с которыми произошло то же, что с нами. Они говорят: судьба, случайность — и живут себе дальше.

— Они не видят, — сказал Иштван, — а мы видим.

Вилма добавила только:

— Он был плохой врач.

— Очень плохой, — подтвердил Иштван.

— Если бы можно было забыть, — вздохнула Вилма.

— Умрем — и забудем, — сказал Иштван. — Мертвые забывают пережитое. Оттого они так спокойны и тихи. Оттого они могут спать так долго.

— А пока…

— А пока нужно жить.

И после маленькой паузы:

— Жить как умеем.

— Теперь он в раю, — тихо сказала Вилма.

— Да. А мы здесь, — и он замолчал.

Иштван не высказал то, что подумал. Что они давно уже в преисподней, в адском пламени вечных мук.

— Но неужто нам нет прощенья? — умоляющим тоном сказала Вилма.

— Нет.

— Мы столько вынесли, и я, и ты. И никто над нами не сжалится?

После ее слов наступила тишина, оба словно ждали ответа откуда-то. Однако ответа не было.

Год шел за годом, они старели, хирели и двигались к неизбежной смерти.

На дождаться прощенья не было им дано.

1920

Перевод Ю. Гусева.

КНИЖКА БОРИШКИ

Боришка нанялась к нам служанкой, но трудовой книжки у нее еще не было. Мы не раз вспоминали: «Ах да, книжка! В самом деле, надо бы ей книжку выправить».

Да только эту деревенскую девчушку, которая еще летом пасла гусей на лугу, одну не пустишь — потерялась бы она в огромном городе, и так-то шагу ступить не смела. Словом, я сам пошел с ней в контору, где служанкам выправляли трудовые книжки.

Бориш умылась, венком уложила вокруг головы свои льняные косы, надела белое платье, словно к первому причастию шла. Карманы набила яблоками, сливами, приготовилась к долгому путешествию. Шла она торжественно, мелко-мелко переступая, явно чувствуя, что этот день не похож ни на какой другой в ее жизни.

Миновали темный коридор, спустились по ветхой деревянной лестнице вниз и очутились перед закрытой дверью. Бориш отворила ее. Суровый официальный голос резко произнес:

— Выйдите и подождите за дверью.

Заплетаясь ногами, Боришка отступила со своей метрикой, справками о месте рождения и нравственности, а также двумя фотокарточками, которые мы заказали ей загодя. Она пристроилась у окна и терпеливо ждала, чтобы, как и положено, сперва прошли те, кто явился сюда раньше нас.