Избранное - [141]

— После обеда он все время спал.

— Это самое главное, — сказал Иштван. — Пускай спит, пока не спадет температура.

Они по-прежнему аккуратно давали ему лекарство, прописанное Гашпареком; больше ничего не оставалось делать. Ложились они в обычное время: бодрствовать не было никакого смысла. Анна никого не подпускала к кроватке, хотя сама две ночи уже спала не раздеваясь. Больной ночью часто пил воду. Просыпаясь, он жалобно плакал. Из-за стеклянной двери слышен был звонкий голос Анны:

— Trink, na so trink a Tröpferl, mein Katzerl…[86]

Ребенок плаксиво сопротивлялся, хныкал, что-то говорил сонно, словно спорил с нянькой и не хотел слышать ее голос.

Родители, привстав с постели, тревожно вслушивались.

— Ничего страшного, — успокаивала Иштвана Вилма, — просто попить захотел. Уже заснул.

Доктор каждый раз повторял одно и то же. Кормить ребенка велел блюдами, которые выучил еще в университете и до сих пор помнил: «Мясной суп, яйцо всмятку и теплое питье…» Иногда для разнообразия рекомендовал еще что-нибудь: например, манную кашу, посыпанную шоколадной крошкой, корицей или сахарной пудрой. Мать, слыша это, сияла: ей казалось, новое блюдо сразу даст существенное улучшение. Но больной и новое блюдо отказывался есть. Тогда Гашпарек пришел к выводу, что у ребенка испорчен желудок. Пускай поголодает, это даже к лучшему, по крайней мере, очистится организм.

К вечеру Иштванка начал стонать и метаться. Он даже выпустил цветной кубик, который до сих пор сжимал в руке. Есть и пить он отказывался напрочь.

В детской было теперь гораздо светлей, чем обычно. Иштван мог хорошо разглядеть лицо сына. На верхней губке у мальчика был красный крохотный прыщик — вероятно, от высокой температуры. Почему-то, увидев его, Иштван ощутил страх. Прыщик придавал лицу ребенка чужое, странное выражение.

Иштван пошел за Гашпареком.

У доктора как раз обедали.

Дверь открыл сам Гашпарек с салфеткой за воротником. Он провел Иштвана в столовую; за столом сидело человек десять: седые отец с матерью, братья, сестры, родственники, которых кормил Гашпарек. Семья была знаменита уменьем поесть. В кладовой у них круглый год висели окорока и колбасы, женщины варили варенье, в осенние дни на веранде в огромных банках с укропом квасились бледно-зеленые огурцы.

Иштван рассеянно сел на предложенный стул. Перед ним тут же очутилась тарелка. Он поднял глаза. На огромном блюде в луже застывшего жира лежали остатки ростбифа, кости. Принесли второе — молочный пудинг с изюмом. Гашпарек, в шутливых выражениях утешая встревоженного отца, взял себе огромную порцию пудинга и потом еще дважды просил передать ему блюдо. Затем набил трубку; он был страстным курильщиком и ни при каких обстоятельствах не мог отказаться от табака. Он долго возился с трубкой, ковырял в ней пепел, пачкая пальцы, но трубка никак не хотела гореть. Наконец он отложил ее и, достав серебряную коробочку, которую никогда не забывал, идя к больному ребенку, наполнил ее леденцами, повесил золотой футляр для карандаша и неторопливо двинулся с Иштваном через улицу.

По обычаю он вошел в детскую с зычным хохотом: он гордился своим умением ладить с детьми. Бросив пальто на спинку стула, присел рядом с кроваткой.

— Ну как, гусар, — обратился он к мальчику, — какие у нас новости? Смотри-ка, что тебе принес дядя доктор, — и он вытащил серебряную коробочку. — Знаешь, что здесь? Птичка. Как открою крышку, она улетит…

Иштванка даже не посмотрел в его сторону. Утонув в подушках, он тяжело и шумно дышал. Анна, отвернув лицо, тихо заплакала.

— Ну, погоди, озорник, — продолжал Гашпарек с неприятным смехом, — у меня еще кое-что есть, — и он отцепил золотой футлярчик для карандаша. — Смотри, какая у меня труба… тра-ра-ра, — вопил он, и от его голоса дрожали стекла в окнах. — Раз-два, вставай, солдат, раз-два, тра-ра-ра, тра-ра-ра…

Иштванка не обращал на него внимания.

Гашпарек зажег лампу и приблизил свое мясистое лицо к личику больного. Теперь Иштванка испугался. В горячечном его полузабытьи этот огромный, чужой человек, который вдруг — зачем? с какой целью? — начинал надвигаться, плотной, тяжелой массой нависая над ним, представлялся каким-то жутким кошмаром.

— Ай, — кричал мальчик, загораживаясь худыми ручонками, — ай!

— Какой же из тебя солдат будет! — укоризненно сказал Гашпарек и, коснувшись его лба, сообщил, что у ребенка «еще не спал жар».

— Небольшая простуда, — повторил он как обычно.

— Как, разве не расстройство желудка?

— Может, и расстройство, — не стал спорить доктор. — Держите сорванца в постели, а станет брыкаться, свяжите ему руки-ноги. Кровь у него немного свернулась, от жары загустела, через пару дней все пройдет, даже не вспомните. Верно, гусар?

Гусар ничего не ответил. Пока родители провожали доктора до дверей, мальчик тревожно смотрел ему вслед — и был счастлив, когда наконец остался вдвоем с Анной, которая не могла даже говорить с ним.

— Он так странно дышит, — сказала Анна вечером того же дня.

Все трое прислушались — и тут же послали за Гашпареком. Доктор лишь посмеялся над их страхами. Теперь и они смеялись. Таковы уж родители: чуть что, сразу в панику.