Избранное - [140]

Зимой он носил шубу с соболями, летом — желтую чесучовую пару, к которой у него был обтянутый той же чесучой шлем с козырьком сзади и спереди; ни дать ни взять какой-нибудь важный чин по пожарной части. Под козырьком, видный издали, пылал ярко-красный, в шишках и угрях нос.

Когда после очередного удачного излечения он степенно шагал по улицам, окрестные жители почтительно приветствовали его и перешептывались у него за спиной: «Вот это врач». Он был для них — врач, врачеватель. Часто можно было услышать: «Почему бы вам не обратиться к Гашпареку?..» — или: «Вас Гашпарек смотрел уже?..» А если кто-нибудь умирал, люди качали головой, сокрушаясь: «Даже Гашпарек помочь не мог…»

Он любил поболтать с близкими больного; его особенно интересовали политические события (он и сам деятельно участвовал в политической жизни округа) и общественные проблемы, по поводу которых он умел к месту ввернуть какое-нибудь меткое замечание. В кармане, в серебряной коробочке, у него всегда припасены были разноцветные леденцы для маленьких пациентов, а на золотой часовой цепочке болтался золотой же футлярчик для карандаша, который он с охотой давал поиграть детям.

До сих пор Иштван с Вилмой лишь один-единственный раз, года два назад, пригласили его к сыну, когда тот внезапно чем-то заболел. Видимо, у Иштвана с ним возникли тогда серьезные разногласия: с Гашпареком поспешили расплатиться, и все отношения с ним после этого были прерваны…

— Не сердит, значит, — повторил Иштван, все еще удивленный, но и радуясь в то же время, что избавился от того неприятного осадка в душе, какой всегда оставляет ссора с уважаемым человеком. — Я-то думал… И что он сказал?

— Ничего… Иштванку держать в постели…

— Вот видишь.

— Надеюсь, в болезнях он разбирается, — заметила Вилма.

— Не хуже других, во всяком случае.

— И так близко живет, — добавила жена, — в любой момент прийти может.

— Конечно, — согласился Иштван. — Ну, там увидим. Хвалят его очень. Прилежный и добросовестный человек.

Они вошли в детскую; окна тут были завешены, в комнате стоял густой сумрак. Возле кроватки, среди полотенец и мисок с водой сидела Анна, которая, узнав, что ребенок нездоров, из няньки тотчас превратилась в сиделку. Она не отходила от мальчика, ухаживая за ним и напевая тирольские песенки.

Анна пожаловалась родителям, что Иштванка очень уж горячий.

Мальчик лежал неподвижно в кроватке, стиснув в руке цветной кубик.

Отец погладил его по щеке; щека в самом деле так и пылала.

— Жар у него, — сказал он.

— Грипп, — ответила мать. — Как в прошлый раз…

Врач прописал жаропонижающее, но они забыли его вовремя заказать, прислуга лишь вечером принесла из аптеки лекарство. Приняв порошок, ребенок заснул. Утром его состояние не изменилось. Гашпарек навещал его дважды в день: перед обедом и к вечеру. Уверенный тон его немного успокаивал родителей, которые жили теперь тихо — болезнь отодвинула мысль о разводе куда-то на задний план, сейчас их занимали лишь связанные с ребенком заботы. Иштван после службы сразу же возвращался домой. Вилма, дождавшись его, шла погулять часа на два; перед уходом поправляла подушку под головой у мальчика и наставляла немку, когда и как давать лекарство больному. На улице ей становилось лучше. Она видела, что жизнь течет по-прежнему, трамваи с грохотом мчатся по рельсам, из-за задернутых штор пробивается теплый свет ламп, — и к ней возвращалась уверенность, что все обернется к лучшему, забывались тревоги, снедавшие ее у постели сына. Дюла в эти дни усиленно готовился к своему экзамену, выглядел бледным, усталым. Они встречались в саду, гуляли, взявшись за руки, Дюла спрашивал про Иштванку и передавал ему апельсин или шоколадку.

Иштвана в это время назначили начальником отделения. Прежнюю тесную комнатку, дверь из которой открывалась в боковой коридорчик, он сменил на удобный, просторный кабинет с двумя широкими окнами. Осуществилось то, о чем он мечтал и за что много лет боролся. Ему казалось, теперь все неприятности позади. Новый, почетный пост окрылил его, он с жадностью набросился на работу: ведь у него появилась теперь независимость, возможность показать свою силу, свое умение разбираться в сложных вопросах. Он уже не обязан был принимать любого и каждого: за дверью с мягкой обивкой сидел рассыльный, который докладывал о посетителях; перед письменным столом лежал широкий ковер, а на столе стояли два телефона, внутренний и городской. Когда он впервые остался один в кабинете, он закурил египетскую сигарету и откинулся в кресле, наслаждаясь печальным триумфом зрелости — завоеванной властью.

Лишь теперь он ясно видел цель своей жизни после развода: более он не женится, будет жить для работы. Он стоял у порога новой эпохи. Радость его омрачалась лишь тем, что сыну пока лучше не становилось.

— Как Иштванка? — спросил он вечером, придя домой.

— Один господь знает, — ответила Анна, которая от бессонных ночей стала худой, раздражительной.

— С ним что-то серьезное?

— Не думаю, — сказала она.

И ушла в темный угол комнаты, где горел ночник и нельзя было видеть, что глаза ее красны от слез.

В другом углу на стуле сидела Вилма, которая сейчас лишь заговорила: