Избранное - [138]

Так как Вилма все время куда-то должна была убегать, к мальчику наняли девушку-немку.

Она приехала из Тироля, привезя с собой в складках чистого, всегда свежевыглаженного платья бодрость и радостную энергию. Ей было семнадцать лет. У себя дома она выпестовала пятерых малолетних сестер и братьев, потом поступила в служанки; это было уже ее третье место. Так что как-то само собой получилось, что детей она стала воспитывать с самого детства: постоянно качала каких-то младенцев, меняла пеленки. Даже наедине с собой она напевала колыбельные песенки — других она просто не знала.

Кроме детей, Анна любила еще одно: чистоту. Она как личных врагов ненавидела пыль и грязь, искала их и преследовала, словно охотничья собака лесную дичь, и, находя где-либо: под мебелью, в темных, затянутых паутиной углах — везде, где обычно таится мусор, уничтожала безжалостно и со страстью. После такой охоты она уставала, но все равно продолжала трудиться: мыла окна, терла до блеска дверные ручки, подсвечники, — а затем, ощущая какое-то печальное, животное удовлетворение, падала в постель, спать.

Иштванка возненавидел няньку с первого взгляда. Забившись в угол, он рассматривал ее волосы, прямые, тонкие, словно нитки, и такие светлые, что они казались седыми. Бесцветно-голубые глаза ее были прозрачны, как вода.

— Mein Katzerl[85], — засюсюкала она, когда первый раз увидела мальчика.

Иштванка решил, что она сумасшедшая, раз не умеет разговаривать на человеческом языке; заслышав ее немецкую речь, он громко и зло протестовал и зажимал себе уши.

Анна была ненамного умнее мальчика. Она продолжала болтать, не в состоянии даже представить себе, чтобы кто-то не понимал ее родной язык, и не обращала внимания на недовольство Иштванки. Было в ней что-то от равнодушия высоких гор и больших озер. Какая-то безмятежная, словно уже и не от мира сего, глупость.

Мальчик набычился, отвернулся, всем своим видом давая понять, что не желает иметь с ней дела, сидел надувшись, стиснув в руке цветные кубики. Нянька сначала звала его играть, но он не желал даже смотреть в ее сторону, и тогда она стала играть сама. Для нее тут был настоящий рай. Анна бросала мяч, возилась с игрушечным поездом, включала электрическую железную дорогу, по которой стремительно мчались крошечные трамвайчики, вертела косматого льва, который умел так грозно рычать, что сперва она даже испугалась. Словом, чувствовала она себя здесь превосходно.

Мать возвращалась домой к ужину. В квартире начиналось легкое оживление. Иштванка, услышав стук входной двери, поднимал голову и выходил из оцепенения. Анна откладывала немецкую книжку в красном переплете, которую уже не первый год пыталась читать по складам, но никак не могла одолеть первые страницы. Вилма выглядела утомленной, была бледна. Сняв белую шляпку, украшенную цветами черешни, она устало приглаживала волосы, потом укладывала Иштванку спать; промолчав целый день, мальчик обрушивал на нее град вопросов. Он хотел сообщить и узнать все сразу. Почему закрывают на ночь двери? Кто больше: тигр или леопард? Далеко ли Америка? Почему корабли не тонут в воде? Мать отвечала ему тихо и односложно.

— Спи, сынок, — говорила она, — спи, мое золотко. — И целовала его красивый, выпуклый, такой же, как у отца, лоб. — Мамочка здесь, мамочка не оставит тебя.

Приходит время, когда родители говорят о себе не иначе как «мамочка пошла», «папочка придет». Пока ребенок усвоит великое слово «я», они успевают забыть это слово — и до последних дней своих остаются безличными отцами и матерями.

Они побеседовали с адвокатом, обсудили, что и как следует предпринять. Адвокат уверенно потирал руки, сыпал юридическими терминами и, ссылаясь на свою богатую практику, не уставал убеждать клиентов, что такие дела он провертывает быстро и безболезненно. Сначала решили было, что Иштван на те полгода, которые по закону должны пройти до развода, переберется жить к кому-нибудь из друзей, а уж потом каждый может идти куда пожелает. Вилма подумывала, не переехать ли ей лучше к Дюле на это время, но экзамен у Дюлы был отодвинут на более дальний срок. Так что Иштван и Вилма пока оставались жить под одной крышей.

Вещи, однако, постепенно перекочевывали на другую квартиру. В погожие дни Вилма перевозила туда то шкаф, то еще что-нибудь необходимое; прислуга сняла в спальне портьеры. Уже и салон лишился огромной люстры под потолком. По комнатам плыл нафталиновый запах, въедался в мебель, в одежду, просачивался в коридор. В углах стояли стремянки, валялись ремни, пустые коробки. В квартире царил дух временности и запустения.

Иштван, поздно вечером приходя домой, чувствовал себя так, будто попал на постоялый двор.

4

Жена теперь не ждала его вечерами; в восемь часов она гасила свет и ложилась. Порой они не встречались по нескольку дней. Иштван спал на диване в своем кабинете; не зажигая огня, в темноте раздевался, натягивал на голову одеяло и засыпал. Ему не хотелось видеть свою комнату.

Однажды ночью сквозь сон он услышал стук в дверь. Он включил свет.

В дверях, бледная, перепуганная, стояла Вилма.

— Проснись, ради бога, Иштванка болен.