Избранное - [137]

— Я… — начинала было жена — и смолкала.

— Что ты хотела сказать?

— Ничего, — отвечала она.

Это маленькое словечко слетало с ее губ как последняя капля: сердце Вилмы было пустым, как и сердце ее мужа. Им больше нечего было дать друг другу.

Бледная и потерянная, Вилма сидела, облокотись на мраморный столик перед трельяжем, и наконец, сжалившись над мужем, сама посылала его развлекаться.

Иного выхода для них не было. Их семейная жизнь двигалась к краху медленно, но бесповоротно. Позже оба уже испытывали облегчение, когда в какой-то момент с неумолимой ясностью обнаружилась вдруг вся бессмысленность их совместного бытия. «Наш брак был ошибкой», — думали оба почти одновременно. Эта мысль не пугала их, как вначале. Они к ней успели привыкнуть, все казалось теперь реальным. Развод — это смерть, но такой выход лучше, чем жизнь. Когда Иштван окончательно уяснил себе это, ему стало легче дышать. Он словно помолодел на глазах, реже бывал мрачным и раздражительным; жена отметила это с радостью, так как теперь он не мучил ее своими капризами, не придирался к ее словам, не находил в них смешное, недостойное или бессмысленное. На улице он оглядывался на хорошеньких женщин, стал снова встречаться с дамами, за которыми в прежние времена ухаживал.

И сам он ничуть не удивился, увидев однажды вечером, что жену его провожает до самого дома мужчина, которого он знавал по провинции. Это был высокий длинноволосый молодой человек, завзятый танцор, который когда-то отплясывал с Вилмой на комитатских балах. Вилма не скрыла от мужа, что молодой человек влюблен в нее.

— А ты? — спросил Иштван.

— Я? — она с усталой иронией пожала плечами. — Зачем тебе это? Я так одинока, что рада, когда хоть кто-то думает обо мне.

— Ты права, разумеется, — ответил Иштван, и в голосе его прозвучала плохо скрываемая обида.

— Дюла очень славный, серьезный, положительный человек. Через два месяца он сдаст экзамен на инженера и откроет свою контору.

— Словом, он женится на тебе?

— Да, — просто сказала Вилма.

Так они разговаривали, делая долгие паузы; слова жгли им душу, остывали и превращались в ледышки, едва слетев с губ.

На какое-то время им пришлось сменить тему: в столовую вошла горничная и, гремя посудой, стала убирать со стола после ужина. Потом они опять остались одни; лишь пылала свеча, беспокоя сумрак.

— Ты вольна поступать как хочешь, — сказал Иштван. — Думаю, так будет лучше.

— Мне тоже так кажется.

Настроение их лишь поначалу было подавленным. Скоро они оживились и с интересом, но без особой растроганности стали вспоминать, как, не столь еще давно, любили друг друга. Все, что они тогда делали или чувствовали, сейчас казалось нелепым, даже смешным, вызывало улыбку. Оба сочли союз свой большой, прискорбной ошибкой, ни тот, ни другой в утешении не нуждался. Ведь ничего еще не потеряно.

Они принялись обсуждать детали.

— Жилье у вас есть?

— На первое время снимем двухкомнатную квартиру, — сказала жена, — пока не найдем что-нибудь подходящее.

— А обстановка?

— Мебель пока придется где-то хранить, столько туда не поместится.

— Мне ничего отсюда не нужно, — сказал Иштван.

Вилма зажгла сигарету — до сих пор она никогда не курила — и, глядя перед собой, продолжала:

— Я возьму с собой два-три шкафа, портьеры и тот синий ковер.

Иштван поднялся из-за стола и, расхаживая из угла в угол, ступил на ковер, словно уже с ним прощался.

— А Иштванка? — спросил он мрачно.

— Его мы возьмем к себе, — быстро и без раздумий ответила Вилма. — Я по закону имею на это право… хотя в той небольшой квартире…

— Я бы тоже пока мог его взять.

— Ты? — ответила Вилма и улыбнулась. — Ты берешься его воспитывать? Да ведь ты даже окно не умеешь закрыть сам. И потом, тебя вечно нет дома… Это мы должны обдумать как следует.

В таком духе они обсуждали по вечерам свои дела. В коротких, обрывочных фразах сообщали друг другу, что сделано за день. Дюла одобрял желание Вилмы взять ребенка к себе, он и сам обожал мальчика, но считал, что на первое время лучше все же оставить его у отца. Иштван на это не возражал. Однако недели через две его одолели сомнения, правильно ли они решили. Так Иштванка — пока, правда, лишь в разговорах — переходил от отца к матери и обратно. Порой они сами не знали, к чему пришли накануне. А время шло. Однажды Вилма помянула какой-то вполне приличный и недорогой приют, где можно было бы поместить сына, пока оба они устроят свою жизнь. В мыслях они уже видели мальчика одетым в аккуратную синюю форму и матросскую шапочку, видели, как под надзором флегматичного воспитателя или монахини он идет на прогулку с другими детьми по залитому солнцем асфальту; но затем им представилась холодная атмосфера приюта, распущенные няньки, куренье тайком — и они так расчувствовались, что глаза их заволокло слезами. Надо было искать другой выход. И они написали письмо родителям Вилмы с просьбой взять Иштванку к себе, всего на несколько месяцев.

С этим письмом они связывали немало надежд; однако вскоре аптекарь ответил, что жена его тяжело больна и не встает с постели. От этой идеи им тоже пришлось отказаться. Тем временем они подали на развод. Иштванка жил как прежде. Ему исполнилось три года. Он уже говорил: я. Он уже был человеком: знал имена предметов, отличал день от ночи, собаку от кошки, тепло от холода; но людей, что его окружали, он знал еще недостаточно и по-прежнему улыбался, когда они открывали дверь в его комнату; черные глазки его лучились, даже вихры на белокурой головке, казалось, смеялись от радости. Мать с отцом терялись, видя эту беззаветную преданность. Напрасно они с улыбкой печали и сожаления говорили о былой любви, от которой с тех пор столько раз отреклись: этот маленький человечек остался ей верен, и во взгляде его, в каждом движении словно виделся отсвет той страсти, воспоминания о которой, что бы там ни было, невозможно было бесследно стереть из памяти.