Избранное. Из гулаговского архива - [13]

Очень много всякой чепухи.

И к моим грехам припишут важно

И чужие скучные грехи.

Уж они сумеют постараться,

В поученье людям и себе,

Написать десятки диссертаций

О моей заглохнувшей судьбе.

Педантично, страстно и дотошно

Наплодят гипотез всяких тьму,

Так что в общей яме станет тошно,

Станет тошно праху моему.

За таинственное преступленье —

Кто из нас проникнет в эту тьму? —

Поэтессу нашу, к сожаленью,

В каторжную бросили тюрьму,

Нет нигде малейшего намека,

Что она свершила и зачем.

Верно, преступленье столь жестоко,

Что пришлось бы содрогнуться всем.

А в тюрьме ее, как видно, били

(Это мненье частное мое),

Но ученики ее любили,

Чтили почитатели ее.

Вывод из отрывка номер восемь:

Спас ее какой-то меценат.

Но установить не удалось нам

Обстоятельств всех и точных дат.

И в дальнейшем (там же) есть пробелы,

Нам гадать придется много лет:

За какое сумрачное дело

Пострадал блистательный поэт.

Не поэт — простите! — поэтесса!

Впрочем, если углубиться в суть,

То и здесь какая-то завеса

К истине нам преграждает путь.

Едкий ум, не знающий пощады,

О, коллеги, не мужской ли ум?

О, душа, отмеченная хладом,

Нрав сухой и жгучий, как самум.

С женственною это все не схоже.

Факты надо! Факты нам на стол!

А когда мы факты приумножим,

Мы определим лицо и пол.

Сколько здесь волнующих моментов,

Сколько завлекательнейших тем!

В поиски! Ловите документы,

Строчки прозы, писем и поэм!

Кажется, поэт достиг предела

Творчества, и славы, и годов.

И за честь покоить его тело

Спорили десятки городов.

Но его похоронила втайне

Прозелитов преданных толпа.

Их вела по городской окрайне

К месту погребения тропа.

Ночь их звездным трауром покрыла,

Пламенели факелы в пути…

Только знаменитую могилу

До сих пор не можем мы найти.

Тут с негодованьем мои кости

О чужие кости застучат:

— Я лежу на северном погосте.

Лжешь постыдно, наглый кандидат.

Знаю, что на доктора ты метишь,

С важностью цитатами звеня.

Но в твоем паршивом винегрете

Мой читатель не найдет меня.

В пол мужской за гробом записали…

Я всегда, всю жизнь была она.

Меценатов к черту! Не спасали

Меценаты в наши времена.

И учеников я не имела,

И никто в тюрьме меня не бил,

И за самое смешное дело

Смехотворный суд меня судил.

Я жила средь молодежи глупой

И среди помешанных старух.

От тюремного пустого супа

Угасали плоть моя и дух.

Факельное шествие к могиле —

Выдумка бездарная твоя.

В яму коллективную свалили

Пятерых, таких же, как и я.

Октябрь 1953

«Чем торгуешь ты, дура набитая…»

Чем торгуешь ты, дура набитая,

Голова твоя бесталанная?

Сапогами мужа убитого

И его гимнастеркой рваною.

А ведь был он, как я, герой.

Со святыми его упокой.

Ах ты, тетенька бестолковая,

Может, ты надо мною сжалишься,

Бросишь корку хлеба пайкового

В память мужа его товарищу?

Все поля и дороги залило

Кровью русскою, кровушкой алою.

Кровью нашею, кровью вражеской.

Рассказать бы все, да не скажется!

Закоптелые и шершавые,

Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.

Проходили мы, победители.

Перед нами дрожали жители.

Воротились домой безглазые,

Воротились домой безрукие,

И с чужой, незнакомой заразою,

И с чужой, непонятною мукою.

И в пыли на базаре сели

И победные песни запели:

— Подавайте нам, инвалидам!

Мы сидим с искалеченным видом,

Пожалейте нас, победителей,

Поминаючи ваших родителей.

1953

Дантон

Черную я вижу гильотину

В глубине туманных вещих снов,

А кругом базарные корзины,

Полные отрубленных голов.

Чуть дымилась голова Дантона,

И она успела мне шепнуть:

— Берегись затрагивать короны,

Не вступай на мой несчастный путь.

Продолжала голова с улыбкой,

С горьким и циничным шутовством:

— Совершил я страшную ошибку:

Не дружил с Верховным существом.

Нет прощения и нет примера

Для ошибки пагубной другой:

Не хотел я скрыть, что Робеспьера

Презираю всей своей душой.

Франция не скрыла, что в Дантона

Влюблена за громовую пасть,

И пришлось мне именем закона

В ящик окровавленный упасть.

Разлучиться с телом неуклюжим,

Полным грубой силы и огня!

Признаюсь, лежать в кровавой луже

Очень неприятно для меня.

Некогда был яростным и целым,

Был живым неистовый Дантон.

Обладая головой и телом,

На суде смеялся дерзко он:

— Вы считаете меня шпионом,

Сводником для мерзостных услуг.

Робеспьер, глотай скорей Дантона,

Но не подавись, любезный друг!

А забавно ведь, что не Людовик —

Робеспьер расправился со мной.

Кто хоть раз глотнул горячей крови,

Не напьется пресною водой.

Кровь он пьет не чересчур ли часто,

Трус, чувствительный к людской молве.

Пудреную голову отдаст он

Пожирающей всех нас вдове.

Ну, а я народные надежды

Унесу навек с собой туда…

И с загадочной улыбкой вежды

Голова сомкнула навсегда.

28–29 октября 1953

Робеспьер

Камзол голубой. Цветок в петлице.

Густо напудренная голова.

Так Робеспьер собирался молиться

На праздник Верховного существа.

Походка подстать механической кукле,

Деревянный, негибкий и тонкий стан.

Аккуратного стряпчего строгие букли.

Повадки педанта. И это — тиран.

Тонкогубый, чувствительный и недобрый,

Он держит штурвальное колесо,

Лелея в душе единственный образ

Пророка братства Жан-Жака Руссо.

Туманит глаза его светлая влага,

Из складок жабо проструился вздох:

— Во имя святого всеобщего блага

Все жертвы равняются горсточке крох.

Неужели цена головы Демулена,

Лавуазье, Дантона, Шенье

Превышает республики нашей цену,