Избранное. Из гулаговского архива - [11]

Беспамятство постыдное и бред.

   Ему жрецы курили фимиамы,

Он был судьей, вождем и мудрецом,

И статуи его сияли в храмах

Божественно безжалостным лицом.

Он не актер, спасавшийся под гримом

От безобразных пятен и морщин.

О чем же в смертный час поведал Риму

Могущественный Рима властелин?

   Он вымолвил три слова. О, как часто

   Их повторяли разные уста.

   Слова простые, как «прощай» и «здравствуй»,

   Но страшным смысл таила простота.

— Commedia finita est[17], — три слова

Промолвил Цезарь в свой предсмертным час.

Мы к мудрости цинической готовы,

Ни перед чем мы не опустим глаз.

   Конец триумфам, жреческим служеньям,

   Пирам и власти, и всему — конец.

   Комедия — победы, поражения,

   И кровь, и императорская власть.

Актером был и Август величавый,

А век его зовется золотым.

Но, сомневаться не имея права,

Склонился ниц осиротевший Рим.

   Предсмертных слов правдивое значенье —

   Ведь в этот миг душа обнажена —

   Нас одаряет горьким поученьем.

   Цена познанья — страшная цена.

1938

Тиберий

В прошедшие века закрыты двери.

Мы все живем, в грядущее спеша.

Но мне твоя, загадочный Тиберий,

Непостижимо родственна душа.

   Ты был в любви не римлянин, а рыцарь,

   Но отняли навек твою любовь.

   Ты стал людей угрюмо сторониться,

   Все жаждали твою увидеть кровь.

Надменный Август дал тебе наследье,

В душе тебя с бессилием кляня.

И ожидали злобные соседи

Империи погибельного дня.

   — Отец отечества! — воскликнул гнусный,

   И льстивый, и предательский сенат,

   Но ты сказал с насмешливостью грустной,

   Предчувствием трагическим объят:

— Сенаторы, я римскому народу

Хочу слугою быть. И так на век.

Но кто познал коварную природу?

Меняется нежданно человек.

   И титул ваш мне не прибавит славы,

   А вас века презреньем заклеймят.

   Прошли года, и для тебя забавой

   Чужая стала жизнь, и меч, и яд.

Любовь погибла. Ужасам разврата

Ты предался с неистовством немым.

Тогда тебя отверженным, проклятым

Именовать стал потихоньку Рим.

   Душили умиравшего подушкой

   Сенаторы, испытывая страх.

   Те самые, что жалкою игрушкой

   Когда-то были в царственных руках.

Меня постигли жалкие утраты,

Я знаю цену и добру, и злу.

Чудовищный и странный император,

Прими через века мою хвалу.

1938

«Я когда-то в век Савонаролы…»

Я когда-то в век Савонаролы

Жгла картины на святых кострах,

Низводила грешных пап с престола,

Возбуждала ненависть и страх.

   А потом в убогой темной келье

   С дьяволом боролась по ночам.

   Бичевалась целые недели,

   Кровь лилась по чреслам и плечам.

Библии суровые страницы

Не могли тоски моей заклясть,

Под моей жестокой власяницей

Бушевала пагубная страсть.

   На лицо прислужницы прелестной

   Я взирала, грех в душе тая,

   Зло во всем: в привычном, в неизвестном.

   Зло в самой основе бытия.

А наутро, бедной, темной рясой

Прикрывая стройный, гордый стан,

Грубую веревку подпоясав,

Стиснув обожженные уста,

   Шла я в храм молиться до экстаза

   До истомы дивной и больной.

   Но сомненья истязали разум.

   И смеялся дьявол надо мной.

Вместо лика светоносной Девы

Возникал в глазах Венерин лик.

И слова языческих напевов

Повторял бесстыдный мой язык.

   Торжествуют демоны повсюду,

   Не настал еще последний срок.

   Папский суд, продажный, как Иуда,

   Наконец, на казнь меня обрек.

Я в тот миг познала облегченье,

Искупила внутренний позор.

В том же темном, бедном облаченье

Я взошла спокойно на костер.

1938

Византийский дипломат

Я теперь неведомый вития.

У меня тревожный темный взгляд.

В духоте порочной Византии

Я жила века тому назад.

Я была коварным дипломатом,

Игроком, игравшим в мир и в меч.

И любили слушать азиаты

Важную замедленную речь.

Расстелю ее ковром цветистым

Перед взором хитрых дикарей.

Подкуплю сияньем аметистов

Полководцев вражьих и царей.

Пусть народы сломленные стонут

Под моей жестокою пятой,

Пусть цари в истомной неге тонут

В мире, пораженном слепотой.

С помощью монахов и евнухов

Гинекей выискивает миг,

Чтоб меня безжалостно и глухо

Задушить в сетях своих интриг.

Я отверг искания царицы,

И она лелеет в сердце месть.

Не смягчают яростной тигрицы

Ни дары, ни вкрадчивая лесть.

И она твердит, что я коварен,

В вере слаб и сердцем нечестив,

Что по-женски я неблагодарен,

И по-женски грешен и красив.

Может быть, она ревнивым взором

Угадала страстный мой каприз.

Да. Люблю я юношу-танцора,

Пламенного, словно Дионис.

Мне мила угасшая Эллада,

Мне постыл монашеский разврат.

Я любил бы там Алкивиада,

Был бы не придворный, а Сократ.

1938

«Если б жизнь повернуть на обратное…»

Если б жизнь повернуть на обратное,

Если б сызнова все начинать!

Где ты, «время мое невозвратное»?

Золотая и гордая стать!

Ну, а что бы я все-таки делала,

Если б новенькой стала, иной?

Стала б я на все руки умелая,

С очень гибкой душой и спиной.

Непременно пролезла бы в прессу я,

Хоть бы с заднего — черт с ним! — крыльца,

Замечательной поэтессою,

Патриоткою без конца.

…Наторевши в священном писании,

Я разила бы ересь кругом,

Завела бы себе автосани я

И коттеджного облика дом.

Молодежь бы встречала ощерясь я

И вгоняя цитатами в дрожь,

Потому что кощунственной ересью

Зачастую живет молодежь.

И за это большими медалями

На меня бы просыпалась высь

И, быть может, мне премию дали бы:

— Окаянная, на! Подавись!