Избранное. Исторические записки - [140]

Гершензон всегда начинает с изображения в высшей степени конкретных деталей, погружаясь в самую гущу жизни. Он рисует картины повседневного бытия людей, материального и духовного, во всей его полноте и сложности. По его собственному выражению, он «старался воспроизвести каждую жизнь или каждый эпизод жизни по возможности вполне, не срезая с корней, напротив, и с теми комьями земли, которые пристали к корневым нитям»¹. Гершензон сознавал, что идеи и взгляды в каком-то смысле рождаются и растут: вырастая из земли, они живут на ней, питаются от нее и – сокровенным и непостижимым образом – являются частью ее. Он справедливо отвергал и осуждал рационалистическое представление об истории, способное свести ее к последовательной смене идей, к чреде безликих «школ» и «тенденций». Вполне оправданной была та настойчивость, с какой он утверждал, что идеи не существуют и не представляют активной силы иначе, как в умах отдельных людей. Идеи оживают только в личностях; изучать идеи возможно только «в их индивидуальной углубленности, в лице их типичнейших представителей»². Ход истории, течение ее событий состоит из множества отдельных устремлений и побуждений, удач и поражений, триумфов и мучений. Любое общее явление можно разложить на отдельные составные части. Гершензон пытается добраться до живых людей, стоящих за условной системой «тенденций». Идеи как таковые, идеи per se, никогда не интересовали его. Интересовали его только бури – живительные ли, разрушительные ли, – которые они поднимали в душах людей. Он сосредоточивает свое внимание главным образом на тех периодах и уровнях духовной жизни, когда мысль и рефлексия еще не были оторваны от цельной душевной ткани, когда они еще были пропитаны и ограничены временными мотивами, социальными обычаями, насущными интересами, общественными или личными. Он, в сущности, пытается перевоплотиться в другого человека и изнутри следовать за ростом его души. Он стремится объяснить каждую отдельную жизнь в терминах ее органической сердцевины. Переписка, дневники, попадающие пальцем в небо догадки о будущих гениях, черновые тетради, разного рода отрывки, которые он мог найти в семейном архиве, – одним словом, все, что еще не оформилось окончательно, все непосредственное, живое и растущее, – вот лучший материал для Гершензона. В этих свидетельствах человеческого бытия, еще не отлитых в определенную форму, он с особенной силой и ясностью ощущает непрестанное бурление стихии человеческого духа. Ибо дух для Гершензона представляет собою нечто стихийное – струящееся, жидкое, газообразное, нечто такое, что только по видимости затвердевает на короткое время и никогда не бывает в состоянии устойчивого равновесия. Затянувшееся застывание, кристаллизация духа, воплощение его в формах цивилизации кажется Гершензону обманом или иллюзией, «ибо самая сердцевина его – это ураган». Его неодолимо влечет в эти клубящиеся вихрями подполья человеческого бытия, откуда берут начало все мысли и желания людей. В каждой системе идей он пытается найти ее чувственно-волевую сердцевину, то особое сочетание страстей и влечений, привычек и желаний, которое обусловливает неподражаемую уникальность данной личности. Вот почему он придает такое значение частным документам, с их сиюминутным содержанием, забальзамированным в чистом виде и навсегда сохранившим нетронутой свою свежесть, в которых до сих пор не остыло дыхание жизни. Его привлекает именно этот ускользающий момент – момент страдания и тревоги, борьбы или непрестанного поиска; и, в противоположность этому, он любовно воспроизводит и минуты спокойствия, восхищения, и те моменты, когда дух вновь обретает цельность. Гершензон всегда начинает с такого рода «снимков» прошлого. После этого он придает ему новую форму, преображает своих героев, и в конце концов всегда делает из них обобщенные портреты, «исторические местоимения», которым собственные имена даны исключительно по произволу автора. В действительности с них снимаются все знаки различия, они лишаются всех деталей, указывающих на время и место. Эта пропасть между исходной точкой и результатом – неотъемлемая часть гершензоновского метода художественного психологизма.

При любой возможности Гершензон почти педантично настаивал, что «жизнь» шире и глубже, чем все логические или метафизические формулировки и определения, что «ключ к истории идей всегда лежит в истории чувства… и всякое умственное течение имеет своим источником темную и сложную чувственную сферу человеческого духа»³. Исследуя эту чувственно-волевую основу всякой философии, Гершензон не находил гармонии в пределах частичной правды, которая открывалась ему. Его художественный психологизм позволял ему ощущать насущный, животрепещущий смысл умственных движений. Но он побуждал его также смотреть на идеи как на простые отдушины, или тормоза, психической энергии. Под влиянием Бергсона и Уильяма Джеймса Гершензон с готовностью поддается этому искушению и приходит к горькому концу: история у него сводится к психологии. В его изложении история превращается в столкновение неизменных мыслительных типов. Все богатство ее содержания затушевывается. Однако, коль скоро психология одна способна стать основным фоном для всего остального, Гершензону начинает казаться, что все выделяющиеся на этом фоне детали представляют собою нечто не относящееся к делу, своего рода незаконное добавление к нему. Он не замечает, что они не только врастают в этот фон, но и становятся частью его, создают и изменяют его. Чувство органической жизни стало источником его склонности преувеличивать роль вневолевых и подсознательных элементов в формировании идей и философий, недооценивая при этом значение творческой воли и ставимой ею цели. Философия, в понимании Гершензона, перестает быть плодом ответственных штудий и творческой работы и становится естественным и неудержимым выражением природного темперамента. В конечном счете Гершензон всегда уклоняется от последовательного применения своего психогенетического анализа. Он просто не верит в творческое, живительное воздействие человеческого опыта. Он хочет открыть естественную, врожденную основу личности, и лицо, как он сам верит, увиденное им, становится для него действительным лицом. Если это «идеальное» лицо не отвечает имеющимся фактам, для Гершензона это только доказывает, что подлинная сущность личности, о которой идет речь, была искажена и изменила самой себе. Обозревая встревоженные лица живых людей, Гершензон, как будто под гипнозом, может увидеть одних лишь типических героев. Он накладывает одно на другое оригинальные изображения неповторимых личностей, и при этом их особенные, отличительные черты расплываются; они сливаются в синтетические, коллективные образы. Из этих лиц Гершензон составляет обобщенные портреты, как если бы увиденное им было не «это», но «такого типа». Во всяком случае, он твердо верит, что только «такой тип» – подлинно реальный и постоянный. Так, отказавшись вначале от упрощения причины, в конце Гершензон упрощает изображение. Диалектика идей превращается в диалектику психических типов. Реальное богатство настоящей истории остается при этом незамеченным. Вместо логической схемы мы получаем психологическую, получаем последовательность художественно-социологических абстракций, но не находим изображения живой истории.