Избранное. Исторические записки - [139]

на блюдо для построения «Церкви Божьей». Благочестивый вид и благообразное занятие. Но была история «до этого», и вот на эту «историю» оба накинули покров. Отчего как-то и заключаешь, что Русь не «кровная» им, не «больная сердцу». Ибо «родное»-то сердце всю утробушку раскопает, и все «на свет Божий вытащит», да и мало еще – расплачется и даже в слезах самого историка или ландшафтиста «кондрашка хватит».

Это мастерская «стилизация» русского ландшафта и то же – истории русской литературы; и еще глубже и основнее – стилизация в себе самом – русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского живописца. Мастерство сказалось в том, что все точно и верно, но все несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления; не понятно, откуда вышли «русские святые», потому что спрятан, а в сущности не разгадан и «русский грешник». Греческие Пропилеи?.. Но у нас были только «проселочные дороги», неудобные и мучительные. Гершензон «что-то такое сделал в воздухе», – написав чарующие строки, страницы и книги, так что множеству русских читателей кажется, что все еще «стоит Греция», с ее великолепными «Пропилеями» и «Парфеноном», и в них как-то заворачивают и даже с ними сливаются и в них переходят наши «проселочные дороги» и довольно обыкновенные «домишки». Стих Тютчева не показался верным или достаточно красивым Гершензону; и он его немного «подправил», выкинув «Христа» в конце и «эллинизировав» в начале.

Комментарии

¹ Неточность цитирования начальных строк стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья» (1855) вызвала критическую реплику в газете «Речь», на что Розанов отвечал письмом в редакцию газеты (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Д. 330), объяснял ошибку своей рассеянностью.

² Имеется в виду персонаж стихотворения Н.А. Некрасова «Влас» (1855).

Печатается по изданию: В. Розанов. Левитан и Гершензон // Русский библиофил. 1916. № 1, янв. С. 78–81.

Г.В. Флоровский Михаил Гершензон

Михаил Гершензон, скончавшийся в этом году в Москве, занимает выдающееся место среди историков русского общества. Он прошел хорошую подготовку в Московском университете, обучаясь методам исторического исследования у профессора Виноградова (впоследствии сэра Пола). Первоначально он занимался историей Древней Греции: предметом его первой опубликованной работы была «Афинская конституция» Аристотеля как исторический источник. Когда внешние обстоятельства помешали ему стать преподавателем университета, он занялся журналистикой. Но даже после этого Гершензон оставался прежде всего ученым. Следуя своим научным предпочтениям, он сменил поле деятельности и перешел к изучению истории России XIX века. Гершензон всегда работал с первоисточниками. Каждая новая работа его содержала тщательный разбор имеющихся в распоряжении документов, и именно благодаря ему стали доступны многие неопубликованные материалы. За одно это мы могли бы быть в значительной мере признательны ему. Но Гершензон никогда не был простым собирателем документов, и в своих исследованиях никогда не руководствовался одним только любопытством антиквара. Он собирал лишь то, что намеревался потом обработать, синтезировать. Гершензон старался быть не просто рассказчиком, повествователем, но и истолкователем жизни. Он ставил себе целью найти общую формулу, описывающую развитие русского общества. Его вдохновляла идея дать психологическое и философское истолкование человеческой цивилизации.

Предметом, более всего привлекавшим внимание и интерес Гершензона и приковывавшим его воображение, была современная, новейшая история российского общества последних трех-четырех его поколений. Едва ли когда-нибудь он вышел за эти хронологические рамки. Но эта ограниченность, в сочетании с великолепной способностью к синтезу, ни в коей мере не происходила ни от предвзятости, ни от недостатка исторического кругозора. Тому были причины гораздо более личного свойства, касающиеся самого существа гершензоновского стиля. Гершензон был типичным эссеистом, мастером индивидуального анализа. В поле его зрения не попали многие области истории, о которых он имел весьма слабое представление. Он обладал проницательностью и художественным чутьем по отношению к прошлому, но – возможно, именно по этой причине – не испытывал потребности расширять свой исторический горизонт. Он продвигался не вширь, но вглубь, и целью его было не охватить насколько возможно много, но извлечь все содержание из конкретного случая, обнажить его символический скелет, дойти до психологического ядра, отделить «сущностное» от внешнего. Ввиду подобной задачи, стоящей перед ним, ему было попросту ни к чему накапливать материал из различных эпох. Гершензон был твердо убежден в неизменности человеческого духа, глубины которого недоступны времени. «Все, что совершается теперь, – говорит он, – совершалось всегда, и будет совершаться впредь; формы могут меняться, но сущность остается неизменной. С точки зрения вечности, человек и мир – одно и то же». На протяжении веков человек, каким бы он ни был и где бы ни жил, сталкивается с одними и теми же проблемами и находит те же, всегда повторяющиеся, решения. «В бесконечном разнообразии жизненных явлений воплощается малое количество неизбежных, по-видимому элементарных, законов. Вечные повести рассказываются снова и снова». Таким образом, законы и силы, лежащие в основе человеческой жизни, могут быть открыты и достоверно изучены на малом количестве примеров. Следы прошлого привлекали Гершензона не как свидетельства быстротечной и уникальной индивидуальности иной эпохи, но как модели и образцы неизменной и типической структуры человеческого бытия. Задачи, которые ставил перед собой Гершензон, суть психологические, а не исторические. Это позволяет ему сравнивать и сталкивать самые отдаленные эпохи, произвольно сочетая их между собой. Время как оно есть, запечатленное в предметах, становится их конститутивным качеством, принципом их индивидуализации. Стирается и размывается ощущение его необратимости. Такая точка зрения сама по себе пробуждает внимание к индивидуальному, но совершенно притупляет чувство движения истории. Естественно, что у Гершензона до крайности был развит исторический и культурный нигилизм, представляющий собою смесь усталого разочарования, идеи «возвращения к природе» и возмущенного осуждения всей прошедшей и современной истории с нравственной точки зрения. Эта позиция не означала отступничества. Гершензон никогда не признавал реальности исторических изменений: они всегда представлялись ему чем-то излишним. Он не находил, что суровые испытания исторической эволюции ведут к творческому росту. Гершензон считал, что «примитивная мудрость заключает в себе все религии и всю науку», и что «нечего прибавить к первобытному знанию, точно так же как и строение человеческого тела до сего дня остается неизменным». В свои позднейшие годы он только подытожил то, что поддерживало и вдохновляло его на протяжении всей его деятельности. За подобным односторонним, образным чувством истории всегда скрывается совершенно неисторический взгляд. Это обстоятельство следует иметь в виду, если мы хотим дать справедливую оценку достижениям Гершензона как историка. Его достоинства и недостатки взаимообусловлены. Сила его коренится в его слабости, дальновидность – в близорукости.