Избранное. Исторические записки - [138]
Левитан истории русской литературы. Берешь одну книгу – и залюбовываешься… Берешь другую книгу – и залюбовываешься. Как у Левитана смотришь один пейзаж и восхищаешься, смотришь другой пейзаж и восхищаешься. А все скромно, смиренно, т. е. у Левитана; и все – не крикливо, не выдается – у Гершензона. Оба, и Левитан, и Гершензон, умели схватить как-то самый воздух России, этот неяркий воздух, не солнечный, этот «обыкновенный ландшафт» и «обыкновенную жизнь» (у Гершензона), которые так присасываются к душе и помнятся гораздо дольше разных необыкновенностей и разных величавостей. Замечателен ум обоих: как Левитан нигде не берет «особенно красивого русского пейзажа» (а ведь такие есть), так точно Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка «стремнин» русской литературы, Пушкина, Гоголя, Лермонтова… Его любимое место – тени, тенистые аллеи русской литературы, именно – «Пропилеи», что-то «предварительное», вводящее в храм, а не самый храм. Мы чувствуем, что Левитан не мог бы написать: «Парк в Павловске», «Озеро с лебедями в Царском Селе». Отчего бы? Ведь так красиво. И это – есть, это – в натуре. Нет, он непременно возьмет бедное село, деревеньку; и лесок-то – всегда не богатый, не очень видный. Так точно Гершензон не начнет собирать переписку Гоголя, не возьмется издавать «Письма Пушкина». Отчего бы? – Оба поймали самую «психею» русской сути, которая конечно заключается в «ровностях», в «обыкновенностях», а отнюдь не в горних кручах, не в вершинах. Но эти «обыкновенности» уже собственной работой они как-то возвели в «перл создания», и Россия залюбовалась. Залюбовалась, и, конечно, вековечно останется им благодарна.
Замечательно, что на пейзажах Левитана мы наблюдаем собственно «la nature morte», потому что этот пейзаж всегда – без человека. Вот «Весенняя проталинка», ну – и завязло бы там колесо. Обыкновенное русское колесо обыкновенного русского мужика и в обыкновенной русской грязи. Почему нет? Самая обыкновенная русская история. «Прелестная проталинка», – и ругательски ругается среди ее мужик, что «тут-то и утоп». – «Ах… в три погибели ее согни». – Да. Ho c’est mauvais genre[50]. Как же это передать, как не несколько обезобразив «Проталинку»? Картина будет «уже не та». Уже не «Левитан», а «Репин». Между тем Левитан, конечно, есть Левитан и репинских, «невоздержанностей» он избежал. Поэтому
обходятся у него везде без человека, или если «человек» где и попадется, то миниатюрной фигуркой, меньше вершка, так что лица и костюма, а особенно лица – нельзя рассмотреть. Человек может быть, например, рябой, курносый, – и испортит ландшафт. Посему «люди» сокращены или удалены вовсе у Левитана. Без них удобнее, легче, – и «тогда воздух так прозрачен».
Я думаю – стремнин и крупных людей приблизительно по той же причине не берет Гершензон. «На крупном все видно»: а например Natalie Герцен, естественно, только прелестна и всегда прелестна. Поди-ка Пушкин: разберись во всей этой истории с Дантесом, с бароном Геккерном, с раздраженно-кровавыми письмами Пушкина… Грязь. – Грязь, мука и раздражение.
«Кто прав?» – «Как он дошел до судьбы такой?» Да если в этом «разбираться», то выйдет «испачканный надписями забор», а не «Пропилеи» в афинском стиле.
Вдруг «сивухой запахло». В литературе-то? Литература должна быть благоуханна, и Саллюстий не только «erat scriptor elegantistimus», – но тот древний Саллюстий и вообще все и всякие Саллюстии, сколько бы еще их со временем ни родилось, все «erunt (будут) elegantissimi», и вообще литература и литературная жизнь «scribenda bene et pie et juste». Она «долженствует быть чистой, спокойной и везде должна хорошо пахнуть»[51].
Оба, и Левитан и Гершензон, содержат в себе безотчетную реакцию против 60-х годов с тогдашним безумным «реализмом», состоявшим в «вали сюда все». Зачем же «все»?.. Нужно «выбирать». И оба написали – один «избранный пейзаж», а другой – «избранную литературу». Вот секрет обаяния Гершензона (его книги решительно обаятельны). Он не все пишет. Он не обо всем упоминает. Как и у Левитана.
– везде поставлены под хороший вечерний свет, спокойный вечерний свет. Они взяты «в лучший час дня», когда печки уже истопились, дыма не идет из труб, трубочист – не нужен, и, с другой стороны, – никто еще не пьян, так, как это случается в дурной час ночи. «Дурные часы» исключены у Левитана и Гершензона; и нельзя не сказать, что «Пропилеи» Гершензона, будучи точны и верны с подлинной действительностью, тем не менее через устранение «дурных снов русской действительности» (Глеб Успенский, Некрасов, Лесков) как-то очень уже «обафинены» и ближе к Акрополю и Марафону, чем собственно к Москве или к Орловской губернии.
Но все это чуть-чуть заметно. Именно «Пропилеи», а не «храм». Храм? И значит, русская «суть»? – Ах, она мучительна. Ах, она страшна. До «Святой Руси» народ дотащился сквозь чернь таких окаянных «труб», с таким «скрежетом зубовным», и стенаниями и вздохами… Они оба, пейзажист и историк, взяли «Власа» вот собирающим копеечки
