Избранное. Исторические записки - [142]

По мысли Гершензона, критическим периодом в жизни российского общества были 1830–1840-е годы. Он справедливо и метко называет это время «великим ледоходом русской мысли»⁹. Это «коренной перелом» в эволюции общества. «Подраставшее тогда поколение, так называемые “идеалисты 30-х годов”, – говорит Гершензон, – было первым, которое… почувствовало необходимость выработать себе личное, сознательное мировоззрение, решить при свете совести и науки вопрос о том, как жить»¹⁰. Предшествующие поколения получали свои идеи в готовом виде: прочные системы идей и чувств сами собой возрастали на почве жизни и переходили от отца к сыну. «Как облако из морских испарений, – говорит Гершензон, – так из быта рождалось мировоззрение, в общем одинаковое у всех и никем не выстраданное»¹¹. Даже люди двадцатых годов являют собою для Гершензона «тип человека внутренно совершенно цельного, с ясным, законченным, определенным психическим складом»¹²: «соответствие их идей чувствам дает им мощную нравственную опору». Им было «внутри себя нечего делать»¹³, и оттого они «психологически должны были стать политиками»¹⁴, направив всю свою энергию наружу. Подлинной сферой проявления этих людей была их внешняя жизнь и деятельность, а не внутренняя работа духа. Но в тридцатые годы начинается распад патриархального единства, и подвигается дальше большими шагами. Люди как таковые оказываются оторванными от окружающей их жизни; уходят прочь неумеренные восторги в отношении к новым идеалам. Начинается трагедия духа и «кровные нравственные искания»¹⁵. С любовью и воодушевлением очерчивает Гершензон силуэты героев «Молодой России», как называл он этот период, по аналогии с современными движениями за границей. Его значение он видит именно в воспитании людей этого нового типа, «в самом характере их душевной жизни»¹⁶: в том, что они первые в России «искали свою правду жизненно, не в спокойной работе умозрения, а в трагическом опыте личных падений и побед, и самое знание, до которого они были так жадны, воспринималось ими нравственно, со всей болью и радостью личных переживаний»¹⁷. Напряженная атмосфера их внутренней жизни соответствовала грандиозности идеалов, во власти которых они находились. «Люди 30-х годов, – по справедливому замечанию Гершензона, – мечтали не о частных усовершенствованиях человека и общества, а о полном преобразовании всей жизни»¹⁸, о «восстановлении в человеке его божественной природы»¹⁹. Вопрос о совершенной личности звучал для них почти с религиозной силой. Гершензон не без колебаний выносит свой окончательный вердикт этой эпохе. С одной стороны, пробуждение тридцатых годов было необходимой и прогрессивной стадией общественной эволюции. С другой же – оно знаменует собою момент, когда начинает увеличиваться разрыв между волей и сознанием. Как будто самоопределение далось этим людям ценою внутреннего раскола и расщепления, ослабляющего волю и делающего ее бесплодной. Начало этого раскола восходит к более раннему периоду, к реформе Петра Великого. «Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром, – считает Гершензон. – Она, навязав верхнему слою общества огромное количество драгоценных, но чувственно еще слишком далеких идей, первая почти механически расколола в нем личность, оторвала сознание от воли»²⁰. Но именно в тридцатых-сороковых годах прошлого столетия это расщепление стало особенно явным, и с тех пор большая часть русского общества сделалась жертвой безнадежной раздвоенности души. «И стоят люди на самых святых местах, проклиная каждый свое постылое место, и работают нехотя, кое-как»²¹. В тридцатые годы каждый страдает от «гамлетизма». Чувства и воля находятся в постоянном тревожном возбуждении. В то же время их сдерживает и парализует опустошающая, непрестанная, болезненная, не знающая отдыха работа аналитического ума. Гершензон ставит знаменитую «Думу» Лермонтова рядом со страстными выступлениями Станкевича, откровениями Герцена и Огарёва, ранней поэзией Тургенева (отголоски которой Гершензон находит в гораздо более поздних его произведениях), ранними рассказами Толстого. Целое поколение отмечено этим ощущением внутренней разделенное. Они живут какой-то двойной жизнью. Их сознанием порой овладевают то порывы чувств, доходящие до исступленного восторга, до рыданий, то беспощадный самоанализ, заставляющий человека поминутно прислушиваться к оттенкам своей эмоциональной жизни. Изнуренные этой внутренней мукой, люди того времени оказываются бессильны превозмочь ее в жизни, и могут только мечтать о цельности духа. Они сентиментально оживляют героическое прошлое, мечту о гармонии в природе, о цельности самозабвенной любви, о цельности женской души. Внутреннее беспокойство, неприютное ощущение разлада с собственной личностью и с окружающим миром отныне непрестанно довлеет над отношением отдельной личности к целому.

В этой захватывающей драме нетрудно провести границу между правдой и преувеличением. Прежде всего, краски положены слишком густо, а противоположности обозначены слишком четко. Едва ли стоит безоговорочно доверять «органической цельности» двадцатых годов. Во всяком случае, двадцатые годы не ограничиваются вполне теми обыкновенными людьми, чья история столь пленительно была поведана нам в