Избранное - [60]

В начале месяца, в середине, в конце ли — с какого бы дня дети ни начинали учебу — они вносили плату точно в срок. Платили они очень исправно, учитель ведь был беден, и потом, они хотели выказать этим свою любовь и уважение ко мне.

Лет мне было немного — недавно стукнуло семнадцать. Они всегда видели меня с книгой или за письменным столом. Трудился я с превеликим усердием. Конечно, они не знали, что я пишу, видели только, как, исписав стопку бумаги, я тотчас принимался за следующую и только глубокой ночью гасил свою лампу.

Все эти годы прожил я тихо, работал упорно и много. В нашей вечной нужде я постоянно ощущал любовь и заботу матери и сестренки, которые тоже очень хотели найти работу, но, увы, это было невозможно.

Больше трех лет существовал я на кровные гроши родителей моих учеников — таких же обездоленных, а порой еще более нищих, чем я.

Как-то раз я спросил девочку, которой часто нечем было уплатить за учение:

— Что, твой дядя еще не получил жалованья?

Девочка откинула на спину волосы, рыжеватые и блестящие, как шелк, подняла глаза и посмотрела на меня.

— Уважаемый учитель, мой дядя еще в прошлом месяце потерял работу!

Я спросил другого малыша:

— Почему ты не принес сегодня деньги? Разве твоя мама больше не торгует на базаре?

Мальчишка, у которого волосы вечно стояли торчком и в глазенках играла улыбка, ответил мне очень просто:

— Моя мама недавно родила двойню, как ей теперь ходить на базар!

Стараясь сдержать слезы, я быстро отвернулся, но тут Ан — толстый, повизгивающий, как поросенок, мальчишка — похвастал:

— Уважаемый учитель, а моего пахана посадили в каталажку!

— За что?

Ан объяснял мне все очень подробно, но мне не хочется повторять его историю, потому что каждое слово этого мальчугана, который за свои девять лет не видел ничего, кроме голода и нужды, словно острие иглы, впивалось мне в сердце.

— Вы знаете, господин учитель, они забрали все товары отца и даже его лоток.

* * *

Ан! Фаунг! Ньы! Лет!.. Братишки и сестренки мои! Родители ваши помогли мне выжить в те голодные и безмерно тяжкие годы; в те годы, когда я всякий раз вздрагивал при виде полицейского — француза и даже вьетнамца, — заходившего в наш квартал! За эти три года вы подарили мне много счастливых минут, через месяц-другой после начала занятий научаясь читать и писать и даже разбирать по складам французские слова. Все эти три года я был благодарен вам втайне и счастлив любовью и признательностью ваших маленьких наивных сердечек.

…Времена эти теперь далеки. Давно бросил я преподавание. Разные дела мотали меня из города в город, и перемены — а ими полна моя жизнь — стерли немало воспоминаний тех трех лет, когда я, как некий преступник, скрываясь от закона, тайно зарабатывал себе на жизнь! Но каждый раз, стоит мне оглянуться на прошлое, в душу закрадывается холодок, и кажется, будто я сумрачным зимним вечером гляжу сквозь густую пелену дождя на печальный пейзаж.

1938

СЕРЫМ ВЕЧЕРОМ

Сан снял очки, спрятал их во внутренний карман пиджака и огляделся. Его вдруг встревожила наступившая в природе перемена. Свинцовые тучи, висевшие над головой, опускались все ниже, окружавшие его предметы внезапно потемнели. Ветер задул сильнее и резче. Палые листья вперемешку с дорожной пылью вздымались над землей и мчались куда-то долгими полосами, шурша и кружась, точно стаи птиц, спасающихся от бури. Ощутимее прежнего стала промозглая стужа.

— Интересно, до каких же пор продержатся эти холода? — негромко произнес он.

И, не в силах ответить на собственный свой вопрос, он понурился: ему опостылело все, что он видел вокруг — и вблизи, и вдали. Но тут нагие скорчившиеся тела, неясные призраки, бредущие по сумеречной дороге, удивленно раскрытые глаза людей, теснившихся на обочинах и тротуарах, деревья, дома и слепое от туч небо повторили гулко за ним вслед:

— До каких же пор?.. До каких пор?..

Неизъяснимая тоска и злоба затопляли вечер. Блеклые, угасшие лики войны. Смятенье и дрожь жизни, текущей сквозь голод, стужу, разрушенье и смерть… Сердце его замерло, пронзенное острой иглой; грудь стеснилась, словно некто ступил на нее безмерно тяжкой пятой. Опять на его глазах дымились горы горящего риса. Громоздились груды трупов — и среди них отец с матерью, братья и сестры, жена с детьми и бог знает сколько его знакомых и близких, месяца два или три назад еще полных сил, куда-то спешивших, занятых своими заботами и делами… Кто бы мог подумать… Нет!.. Нет, среди них был и он сам…

Сегодня он возвращался из типографии. Руки его все еще пахли машинным маслом, в глазах рябило от бумажных листов с черными оттисками набора, мелькавших под яркой электрической лампой, в ушах отдавался грохот машин. Он был один из тех, все достоянье которых — умелые руки, кому никогда не удается растянуть свое жалованье, кто не запасает рис впрок и не ведает вовсе о сельских трудах и заботах.

Р-р-р-в-з-з!.. Мощный грузовик промчался мимо него и, заскрежетав тормозами, замер у водопроводной колонки. Он ворвался на людную площадь, не сигналя, не сбросив скорость. Еще мгновение — и чудовищная махина отшвырнула б его, переломав ему кости, или раздавила своими колесами. Рухнувший наземь Сан привалился к фонарному столбу. Поднявшись, он не стал счищать грязь с одежды, лишь внимательно огляделся вокруг, стараясь запомнить все до мельчайших подробностей. Гнев комом подкатил к горлу, перехватив дыхание. Грузовик, оказывается, принадлежал японской армии. Огромный, как слон, он посерел от пыли. Из кузова торчали головы солдат — десятка три, не меньше; стволы винтовок поблескивали у них перед грудью, руки, сжимавшие оружие, вздрагивали, готовые тотчас взметнуть к плечу приклад и открыть огонь по толпе.