Избранное - [24]

— Значит, конец оркестру «Тьюн текнишнз», — сказал Пепе.

— …и его руководителю Тексу, — подхватил Пако, нахмурившись. — Никто не станет доверять мне после этого. Придется, наверное, поменять профессию.

— Хотел бы я знать, что заставляет ее придумывать подобные нелепости?

— Ты о Конни?

— Да. Этот вздор насчет пупков.

— Ну, она хочет сначала ошеломить, а потом погубить. Ей нужно не тело — она губит душу.

— Это уж чересчур.

— Они — слуги дьявола, и она, и ее мать. Они спелись: мать ловит простака и играет с ним, как кошка с мышкой, а когда наиграется, отдает дочери.

— Я бы не сказал, что они действуют заодно — скорее, друг против друга.

— Они работают друг для друга. Каждый раз, бывая с одной из них, я явственно ощущал, что другая следит за нами с завистью. Когда ты корчишься в мучениях, обе получают удовольствие. А когда ты уже на пределе, дочь огорошивает тебя своим ужасным саморазоблачением, и ты теряешь голову, бежишь прочь как одержимый. И готово — еще одна душа отправилась в ад.

— Нет, Пако, нет.

— Что ты знаешь о них? Ты видел их всего раз, да и то мельком.

— И тем не менее, по-моему, ты ошибаешься. Особенно насчет дочери. Мне кажется, она просто перепуганная девочка, которая отчаянно пытается спасти себя…

— …а потому сообщает всем, что у нее два пупка, — вставил Пако.

— Я начинаю думать, что этим она по-своему хочет доказать, что и у нее есть ангел-хранитель…

— Жалкий моралист! И ты попался на этот крючок.

— А ты нет?

— Да. Да, конечно. И я тоже.

— И если говорить правду, ты все еще на крючке.

— Нет, — отрезал Пако и, откатившись в сторону, уткнулся лицом в траву.

В парке, кроме них, никого уже не было. Мэри увела детей домой: становилось прохладнее и приближалось время ужина. Она попросила мужчин прийти через несколько минут: суп остынет. Но эти несколько минут растянулись на часы.

— Пожалуй, нам пора, — сказал Пепе. — Мэри ждет.

Пако не пошевелился. Почувствовав руку Пепе у себя на плече, он сказал, не поднимая лица:

— Оставь меня в покое.

— Но Мэри будет беспокоиться.

— Я не могу идти домой.

— Это глупо.

— Бесполезно. Она знает, что я только и думаю, как бы вернуться.

— К этим женщинам?

— Они еще меня не прикончили.

— Ты любишь их?

Пако поднял лицо к Пепе.

— Они ждут меня, — улыбнулся он. — Они меня преследуют. А если бы я любил их, я бы давно уже ушел к ним.

— Но если ты их не любишь, тебе нечего их бояться.

— Нет, это не любовь. Какая это любовь? Я знаю, что они порочны, развращены, олицетворение зла. Но я попался — они держат меня мертвой хваткой. Я знаю: рано или поздно они позовут меня и я побегу, как собачонка. Мэри тоже это знает. Она и я — мы просто ждем.

— Но ведь есть же у тебя сила воли?

— Нет, я лишился ее там. И вообще оставь меня в покое!

— Пошли. Уже холодно.

— Ничего.

— И Мэри ждет.

— Иди и скажи ей, чтоб не ждала. Скажи, что у меня болит голова и мне нужно побыть на воздухе. Я скоро приду.

— Я подожду тебя.

— Оставь меня в покое! Убирайся к черту, слышишь?

— Ладно, старина.

Пепе встал и, еще раз взглянув на Пако, который опять уткнулся лицом в траву, зашагал прочь. Вокруг стелился легкий туман, и он чувствовал себя как Алиса, пробирающаяся в Зазеркалье. Но, подумал он, это не я шагнул сквозь зеркало, а Пако и отец. Зеркало разбилось. И они не могут вернуться, во всяком случае, отец точно не может…

Отец, конечно, уже поужинал и сейчас в постели, но не спит. Он вообще почти не спит по ночам, просто неподвижно лежит и всматривается в темноту, как Пако, который сейчас уткнулся лицом в траву. Отец очень мало рассказал о том, что он видел по ту сторону зеркала. Но человек, который вернулся оттуда, был не похож на прежнего доктора Монсона, подумал Пепе и вспомнил, как он услышал шаги в комнате отца в день, когда тот должен был еще быть в Маниле.

Когда великая весть о том, что филиппинский флаг развевается теперь над архипелагом в суверенном одиночестве[16], дошла до Гонконга, отец был болен и не мог присутствовать на церемонии провозглашения независимости. А когда он достаточно оправился для короткого путешествия, то решил поехать в Манилу один — он не хотел, чтобы кто-либо сопровождал его в этой поездке, — поездке, о которой он мечтал целую жизнь. Пепе пришлось отложить женитьбу — он и Рита Лопес были помолвлены в год окончания войны, — так как отец пожелал, чтобы свадьбу сыграли в их старом доме в Маниле. Он обещал немедленно отремонтировать дом; Пепе должен был вслед за отцом отправиться со своей невестой на Филиппины. Когда старик отплывал из Гонконга, он сам был похож на молодого жениха: подтянутый и бодрый, он, не скрывая радости, махал сыновьям с палубы корабля, который увозил его на родину после полувекового изгнания.

Меньше чем через месяц он вернулся, никого не предупредив. Как-то раз дождливым полднем Пепе, придя домой после очередного обхода конюшен, услыхал, что в отцовской комнате кто-то ходит. Он не узнал шаркающих шагов. Не снимая мокрого плаща, прямо как был, в галошах, он кинулся наверх и нашел там отца, который так изменился и выглядел таким хрупким, словно отсутствовал не месяц, а долгие годы. Взглянув на него, Пепе сразу понял, что не следует выдавать удивления.