Избранное - [22]

Они ехали через трущобы, где жили манильские китайцы: мокрые стены, мокрый булыжник, горбатые мостики, переброшенные через зловонные канавы, убогие домишки, ронявшие капли дождя на узкие извилистые улочки, а по бокам вырисовывались неровные ряды крыш и стреловидные силуэты пагод, Мокнувших в дождливом свете луны. В какой-то лавчонке — она долго колотила в ставни, пока хозяин не открыл дверь, — Конни купила куклу, объяснив Пако, что кукла нужна ей для благодарственного подношения. Она уверенно указывала дорогу в лабиринте улочек, и наконец они добрались до маленькой площади, которую с трех сторон замыкали какие-то дома, а с четвертой — заросший водяными лилиями грязный канал с переброшенным через него деревянным мостиком. По этому мостику они и вышли на площадь. Она велела ему остановиться у среднего здания каменного строения с балюстрадой, к которой с улицы вели три ступеньки — на верхней лежали два каменных льва. Пако понял, что это храм. В открытой двери, укрывшись от дождя, сидел старый китаец с редкой бороденкой и курил длинную трубку, а в темноте за его спиной мигали свечи. Конни, взяв куклу, вышла из машины — она не позволила Пако сопровождать ее, — взбежала по ступенькам, кивнула старому китайцу и скрылась во мраке. Когда она минут через десять вернулась, куклы у нее уже не было. Она ничего не объяснила, а он не спрашивал. Он довез Конни до ее дома, и, прощаясь, она сказала, что он может ехать в отель на ее машине, а утром она пришлет за ней кого-нибудь.

На следующий вечер она не появилась в клубе, и он вспомнил, что, расставаясь с ним накануне, она сказала «прощай», а не «до свидания», но тогда он был слишком утомлен от всех ночных переживаний и не обратил на это внимание. Он вспомнил, как двигались ее губы, когда она произносила это слово, и как резко она повернулась потом, а он сидел и бездумно глядел поверх руля. Он вспоминал, как в лунном свете в ее глазах блестели слезы, как влажный ветер шевелил ее волосы, с какой нежностью она держала в руках куклу и какое глубокое умиротворение было на ее лице, когда она вышла из храма. Он вспомнил, как она прижималась губами к его шее, когда они ехали к отелю, и понял, что все это время она страстно молилась: то, что он тогда принял за поцелуи, было молитвой. Его больше не мучило любопытство, и он уже забыл свое отвращение и злость, он сознавал только, что его несет какой-то мощный поток и ему надо бороться с течением, что это не он должен стремиться к ней, а она — к нему, потому что силы притяжения так же неумолимо влекут ее, как и его, и в конце концов эти силы притянут Конни к нему.

И когда однажды ночью, две недели спустя, он, выйдя из клуба, увидел ее желтую машину и ее лицо за стеклом дверцы, мир вокруг медленно поплыл, разноголосица покидавших клуб полуночников затихла в отдалении, лунный свет превратился в реку и река понесла его к ее машине — он двигался, как в замедленных кинокадрах. Машина поплыла сквозь лунный свет, а они покачивались рядом, то касаясь друг друга, то вновь отдаляясь, словно нити водорослей в ручье, и не могли ни говорить, ни протянуть друг другу руки — настолько могуч был несший их поток. Но когда машина затормозила у его отеля, их словно выбросило на берег, он повернулся к ней — она ждала его: они замерли в объятиях, дыхание их смешалось. Он открыл дверь и увлек Конни за собой; она подалась было к нему, но будто приросла к сиденью и, стараясь встать, покрылась потом от усилий, а он тщетно тянул ее к себе. Они оторвались друг от друга, плача от замешательства и отчаяния, он включил мотор и вслепую повел машину по залитым лунным светом улицам, не зная и не желая знать, куда едет, но, когда черные строения китайского квартала сомкнулись вокруг, он понял, что с самого начала они ехали именно туда.

В той же лавочке она опять купила куклу, потом машина подъехала к храму, и Конни прошла внутрь; после минутного колебания он последовал за ней. Старый китаец взглянул на него исподлобья, но не остановил. Он прошел по длинному темному коридору и оказался в похожей на пещеру комнате. Пол был покрыт соломенными циновками, перед статуей бога войны горели оплывшие свечи и дымились курительные палочки. Конни нигде не было видно, но человек, выросший в Гонконге, знает, как устроен китайский храм; он начал обходить боковые ниши и скоро в одной из них нашел Конни — она стояла перед освещенным свечами алтарем. Когда он вошел, она не обернулась. Маленькое помещение было наполнено запахом воска и курительных палочек. Он встал за спиной Конни и посмотрел на божка — старый толстый божок с отвисшей грудью, лысый и большеухий, сидел, как Будда, и поглядывал на него с хитрецой, два пупка на его огромном животе подмигивали так же хитро. Конни положила куклу на колени божку, повернулась и пошла прочь. Пако отстранился, чтобы не прикоснуться к ней, почувствовав неожиданную злость. Ее слабая улыбка подтвердила, что она поняла его состояние.

Они сели в машину, но поехали не сразу. Теплый лунный свет казался прохладным после пропитанной мускусом духоты храма. Они закурили, и его подчеркнутое молчание заставило ее заговорить первой. Когда она сказала, что у нее два пупка, он сразу же поверил ей и почувствовал — нет, не отвращение — неодолимое желание, которое пронзило его как молния и наделило его пальцы зрением, а глаза — осязанием. Она говорила, опустив голову и отвернувшись — огонек сигареты тускло светился между ее пальцами, — а он представил ее сидящей в позе божка, потом мысленно сбросил с нее одежду, а потом увидел себя куклой у нее на коленях. Она подняла глаза, перехватила его взгляд и в тревоге попросила отвезти ее домой. Улыбаясь, он сообщил ей, что она поедет с ним, что она уже достаточно водила его за нос и теперь он твердо решил этой же ночью выяснить, урод она или нет. Она в панике рванулась прочь, но он резко тронул машину и расхохотался, когда девушку бросило на сиденье. Всю дорогу до отеля он смеялся. Конни молчала. Когда они вышли из машины, он крепко взял ее за руку, но она попросила отпустить ее: она и так пойдет с ним. В ее прищуренных глазах таилась та же хитринка, что и у ее бога.