Избранное - [39]
Над городом навис шатер из пыли, света и шума. В ночном небе отражался свет далеких улиц. Сверху доносился вой реактивных двигателей. У меня было такое ощущение, будто сейчас откуда-то издалека отправилась в путь тихая, безысходная тоска, чтобы найти меня. Путь ей предстоит немалый, и спешить ей некуда. Но я мог не сомневаться: меня она не минует.
Перевод В. Шарапова.
КАСБЕРГ
Сильный непривычный гул сотрясает воздух. Запрокинув голову, я стою на небольшой круглой площади, окаймленной со всех сторон домами, и кажусь себе совсем крохотным (площадь эта так отчетливо запомнилась мне, что я и по прошествии десятков лет тотчас узнаю ее), чей-то голос рядом со мной, вернее надо мной, произносит:
— Видишь аэроплан?
Я отчетливо вижу его, он летит низко, почти касаясь макушек деревьев; отчетливо вижу я и изогнутые железные кресты на его крыльях. Еще идет война.
Сыпал снег. Он валил крупными хлопьями, толстым ковром устилая дорожки между домами эпохи грюндерства, улицы, палисадники. Я смотрел, как он пухлым и горками ложился на металлические шишечки оград. И чем выше вырастали снежные шапки, тем прекраснее, тише становился мир, тем сильнее смаривал меня сон. Одинокие угрюмые прохожие, что неверной походкой брели вдоль нашего дома, попадались все реже и реже. Снегопад усилился, разыгралась метель. Я чувствовал сладость от все поднимавшегося жара, вслушивался в непрерывные, убаюкивающие шорохи дома, который вдруг надвинулся на меня, как надвинулись на него горы снега. Затем мою кровать подхватил и унес куда-то горячий поток. Я спал, просыпался, понимал, что все еще сыплет снег, слышал за стеной далекие неясные голоса.
Казалось, этому не будет конца. Ни снегопаду, ни температуре. Ни многоголосой тишине. Ни разговору, который я слышал и не мог понять из него ни слова. Однако, несмотря на беспамятство, я ощущал рядом присутствие своих любимых предметов: белого с черными инкрустациями шкафа, в котором висит мое платье, и маленькой картины на стене, где изображен молодой человек в напудренном парике и с серебряной розой в руках.
Многие годы мне помнилось это безмолвие комнаты, это бормотанье за стеной, помнился жар, полузабытье и снег в свете мягких вечерних сумерек, доводивший меня до полного изнеможения и убаюкивавший меня. Большего жизнь не могла дать. Все остальное оказалось заблуждением. Осталось только одно: это счастье.
Я вхожу в комнату моей прекрасной матери. Отсюда, через глядящие в сад окна, хорошо видна расположенная в низине центральная часть города, мрачного, насквозь пропитанного копотью, усеявшего холмистый горизонт многочисленными фабричными трубами. Но не эти трубы приковали мой взгляд, а расположенная неподалеку круглая водонапорная башня.
— Где ты была? — машинально спрашиваю я.
Я вовсе не смотрю на сидящую перед трельяжем мать, ибо не в силах оторвать свой взгляд от башни.
— Нигде, — мягко отвечает она.
Я вдумываюсь в это загадочное слово. Ныряю в него, рассекаю его, и, словно поток воды, оно смыкается над моей головой. Тотчас я понимаю, что «нигде» есть не что иное, как круглая башня под низкими серыми тучами, окутавшими холмистый горизонт.
Вернулся я в этот город уже двенадцати-тринадцатилетним подростком. Я жил в доме моей бабушки, что расположен на длинной, тихой улице, носящей имя бывшего бургомистра. Этой улицей я шел почти до самой школы; ее пересекали под прямым углом другие прямые улицы, которые, начиная от центра города, круто поднимались в гору.
Я помню улицу всегда золотисто-зеленой, озаренной сиянием летнего дня. Она окутана густой листвой деревьев, надежно укрывающих под своей сенью палисадники и пекарню, принадлежащую одному из депутатов рейхстага. Воздух полон ленивыми голосами птиц; изредка над дверью булочной дребезжит колокольчик. Над крышами домов рассеиваются последние клочки облаков.
Здесь, на горе, жили владельцы текстильных фабрик и машиностроительных заводов, их директора, инженеры, врачи, адвокаты. Эта улица очень тихая, она залита светом, по ней мало ездят и редко ходят прохожие. В ста — двухстах метрах от нашего дома она поворачивает влево и теряется в садах и лугах, а чуть подальше за ними открывается холмистая местность. За садами я обычно играл с мальчишками после школы в лапту, если, конечно, не спешил на тренировку. Иногда мимо нас пропархивала стайка девчонок, они вполголоса пели песни и бездумно смеялись. Иногда мы прерывали свою игру, чтобы посмотреть, как Физелер, мастер высшего пилотажа, который в воскресенье будет показывать свое мастерство на празднике авиации, выполняет в просветах между облаками свои фигуры.
Нескончаемые, нестерпимо скучные воскресенья были полны страха. Я исписывал множество тетрадей чужими стихами и маленькими рассказиками. Читал я по плану, но в дьявольской спешке: античных авторов, которые в школе наводили на меня скуку, елизаветинцев, Гёльдерлина, Новалиса, сборник «Волшебный рог мальчика», Бюхнера, русских и французских писателей XIX столетия. Книги отгораживали меня от жизни, которой я боялся, и от будущего, которое непроницаемым ликом смотрело на меня. Но я увлекался и спортом: боксом, легкой атлетикой, верховой ездой, велосипедом. На городских юношеских соревнованиях по плаванью я проплыл сто метров вольным стилем и занял четвертое место.
