Избранное - [46]

Стуча зубами от страха, он искал жену. Она исчезла в толпе, их оторвали друг от друга, ее могут задавить, затоптать. Все это ужасно неприятно. Раздался орудийный выстрел, сильным эхом отдавшийся от гор, еще один. Земля задрожала. Это подали голос зенитки, словно залаяли гигантские небесные псы. Сквозь пушечный грохот с могилы время от времени доносились обрывки апокалипсической речи пекаря. И идиотское слово «Селя».

За несколько минут кладбище почти опустело, оставалась только небольшая группка людей: ближайшие родственники покойного, пастор, Фредерик и семь моряков, несших гроб, а также все еще продолжавший говорить пекарь, его бледный спутник Венедикт, каменщик Чиапарелли, фотограф Селимсен и, наконец, Тюгесен и Мюклебуст да еще портной, швед Тёрнкруна, искавший свою шляпу. Шум самолета почти умолк. Зенитки выпустили несколько снарядов и тоже умолкли. Пекарь закончил свою речь. Он вынул платок, вытер потный лоб под гривой волос. Он был еще очень возбужден, шумно дышал, глаза же метали молнии.

— Они бежали! — сказал он. — Да еще от земных сил, которые могут убить лишь плоть! Какой же страх обуяет их, когда зазвучат трубы самого господа бога! Тогда цари земные и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: «Падите на нас и сокройте нас от лица сидящего на престоле и от гнева агнца. Ибо пришел великий день гнева его и кто может устоять?»

Этот последний вопрос был обращен к пастору Кьёдту. Пастор покачал головой и повторил:

— Да, кто устоит? Но… но… мы договорились, что споем еще один псалом: «Скажем друг другу прощай»… Это вы, Фредерик Поульсен, хотели, чтобы на прощанье был исполнен этот псалом, не правда ли?

Фредерик покраснел и стал теребить рукав:

— Да, но теперь?..

— Так споем этот псалом, — сказал пастор и запел. Голоса у пастора Кьёдта не было, но ему на помощь пришел Тюгесен, а фотограф Селимсен быстро настроил скрипку и подхватил мелодию. Мюклебуст снова разразился слезами, а портной Тёрнкруна, нашедший наконец свою шляпу и вернувшийся к могиле, плакал, как ребенок.

Похороны окончились. Пастор Кьёдт пожал всем присутствующим руки, в том числе Симону и Бенедикту.

Юханнес Эллингсгор, капитан «Гризельдис», поднялся на возвышенную часть кладбища, откуда был виден порт. Он хотел удостовериться в том, что суда не пострадали.

— Нет, все в порядке, — сказал он, вернувшись.

— О, много помехи, — заметил снова откуда-то вынырнувший Опперман. — Сначала пекарь, потом воздушный тревога! — Сердечно пожимая руку отцу Ивара, он прибавил: — Но народ был много, о, все очень жаль Ивара, все очень долго помнить похороны.

Опперман был бледен и взволнован. От него пахло крепкими духами. Он продолжал, обращаясь к Ливе:

— Смотри, мы потом собрать все визитный карточка с венки на память, их так много, так много.

Хуторяне постояли еще некоторое время у могилы вместе с Фредериком и другими моряками. Потом медленно двинулись в путь. Магдалена и Фредерик взяли под руки Элиаса, старик сильно дрожал и с трудом держался на своих больных ногах.

— О, бедняга, — сказал Опперман. — Он много страдает!

У калитки кладбища стоял маленький человечек со шляпой в руке — Понтус Андреасен, часовщик. Он почтительно поздоровался со всеми и сделал Фредерику знак отойти в сторону. Лива взяла отца под руку.

— Извини меня, Фредерик, — сказал Понтус. — Дело очень важное… Ты ведь не сердишься на меня, не правда ли? Нет, ну так я и знал. Приходи ко мне, чтобы мы могли поговорить на свободе, Фредерик! Если тебе неудобно сейчас, приходи потом, но обязательно сегодня, а то будет поздно!

Фредерик обещал прийти потом.

Понтус выглядел странно: на нем было старомодное пальто в талию, черные перчатки, он опирался на палку черного дерева, отделанную серебром.

— Какие прекрасные похороны, — сказал он. — Ивар их заслужил. Вечная ему память. До свиданья, мой друг!

Часовщик снял одну перчатку и сердечно пожал руку Фредерику.

— Мы договоримся. Фредерик, — сказал он, — на этот раз никаких разногласий не будет.

5

На похоронах Фредерик не отходил от Магдалены. Он стоял рядом с ней у могилы, а во время воздушной тревоги они держались за руки. Мысль о Магдалене жгла, тревожила. Он горячо желал только одного: чтобы молодая вдова осталась с ним, чтобы они поженились, но он понимал, что она-то таких чувств не испытывает. Мысль о том, что она может отдаться другому так же бездумно и внезапно, как отдалась ему, мучила и терзала его. Его мучило и то, что в день похорон Ивара он думал только о женщине, желал эту женщину. Но так уж случилось, что все остальное отошло куда-то в сторону, не было никакой возможности думать ни о чем другом, кроме Магдалены.

На хуторе по старому крестьянскому обычаю устроили поминки. Стол покрыли белой скатертью, зажгли свечи. Это выглядело красиво и торжественно. Еду приготовили отличную. Моряки молчали и еле прикасались к пище и к разлитой голландской водке. Опперман тоже был немногословен, он дружески и грустно улыбался и гладил по головкам детей Магдалены. После ужина он достал из кармана пальто большой пакет с конфетами, и дети в восторге окружили его. Альфхильд тоже подошла, до той поры она держалась особняком, сидела в уголке, одевала и украшала куклу. Теперь же подошла к Опперману, жадно косясь на сладости.