Избранное - [45]

Вперед вышел Бергтор Эрнберг. Неужели этот олух тоже будет говорить надгробную речь? Это уж слишком. Придется раскритиковать ее в газете.

«Благодарность и привет от молодежи». Да, есть какой-то смысл в его словах. «Человек, которого мы похоронили сегодня в родной земле, был в расцвете сил». Конечно, конечно. «Война — это война, она требует в жертву молодых и сильных, на полях брани во всем мире — на суше, на воде, в воздухе — в эту минуту бесчисленное множество молодых людей отдает свою жизнь за родину! И он тоже пал за родину. Молодые всегда будут чтить его как героя. Вечная ему память».

Могло бы быть и хуже, подумал редактор, во всяком случае, он был краток. Эрнберг говорит лучше, чем пишет. Песню он написал плохую, многословную, напыщенную сверх меры. Кровь викингов, скандинавский характер. Ивар — Сигурд, убивший дракона, который сторожил заповедное золото. Все это по-дилетантски, без какого бы то ни было стиля, а кончил и сентиментально, и совершенно нелепо: «Он нашел могилу в пенящемся море!» Ивар же не утонул, его убили, так что тут истина бездумно принесена в жертву на алтарь рифмы. И наконец, последняя завитушка, словно крем на сладком пироге:

В игру злых сил втянула нас война,

взяла его, а завтра, может, и меня потребует она.

Как будто какая-нибудь опасность грозит самому бухгалтеру Эрнбергу!..

А впрочем… Почему бы нет? Ведь эта ужасная война обрушивается и на гражданское население, причем с жестокой силой. Так что в этом отношении… Редактор вздрогнул от неприятной мысли и глубоко вздохнул.

На последней строфе среди собравшихся началось движение, люди шушукались и делали большие глаза.

— В чем дело? — испуганно спросила фру Скэллинг. — Не самолет ли?

— Нет, не самолет, — ответил редактор и взглянул на нее, высоко подняв брови. — Это пекарь! Он, по-видимому, тоже хочет говорить. Все это постепенно превращается в настоящую народную комедию.

Все взоры устремились на Симона-пекаря, он встал на возвышение, слева от молодежного хора.

— Он стоит на могиле! — шепнула фру Скэллинг.

— Да-да, — нервно ответил редактор. — Аттракцион — высший класс.

— Здесь и Бенедикт из больницы, — продолжала фру. — Неужели и он будет говорить?

Бенедикт встал справа от пекаря. За ними — несколько приверженцев Симона — простые женщины и странного вида субъекты: каменщик Чиапарелли, убогий фотограф Селимсен, сумасшедший лодочный мастер Маркус с серебряной бородой. Фотограф держал под мышкой скрипку в футляре.

Пекарь обнажил голову со светлой густой шевелюрой.

— Я хочу сказать несколько слов, — начал он. — Здесь и говорили, и пели. Но сказали слишком мало. Здесь не прозвучало Слово. А Слово требует, чтобы его слышали. Слову нельзя помешать. Оно прозвучит так, как на то будет воля господня.

Пекарь сделал маленькую паузу, выпрямился и продолжал громким, пророческим голосом:

— Се грядет с облаками, и узрит его всякое око, и те, которые пронзили его; и возрыдают перед ним все племена земные. Так говорит апостол Иоанн. Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие, говорит апостол Павел. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся!

— Не слишком ли много, — прошептал редактор. Голос у него немного дрожал. Слова пекаря произвели ошеломляющее впечатление на собравшихся, они буквально лишились дара речи.

— Более сластолюбивы, нежели боголюбивы! — повторил пекарь. — Имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся! Так оно и есть, разве это неправда? Но вернемся к Слову, к живому истинному Слову, которое нельзя убить, в котором и сила, и острота.

Редактор взглянул на Саломона Ольсена. Фигуры высокого толстого человека и его еще более крупного сына Спэржена виднелись за кустом. Обидно, что нельзя разглядеть выражения их лиц. Редактор втайне отнес на их счет слова пекаря о тех, кто жаден до денег, но надевает на себя маску богобоязненности.

— Селя! — раздался вдруг громкий крик. Это не был голос пекаря. Кричал Бенедикт. — Селя! — вступили и другие голоса. — Селя! — пронзительно выкрикнул грубый женский голос, голос Черной Бетси. — Селя! — ответил безумный лодочный мастер.

Фру Скэллинг невольно вздрогнула от звука странного слова. Редактор схватил ее за руку и пробормотал:

— Безобразие!

Вдруг среди собравшихся началось волнение — все смотрели на небо, показывали пальцами, пронзительно закричала женщина.

— Что случилось? — крикнул редактор.

Жена дернула его за руку.

— Самолет, Никодемус! Пойдем, пойдем, здесь нельзя оставаться!..

Редактор услышал шум приближающегося самолета. Взявшись за руки, они сломя голову побежали по могилам. Толпа пришла в движение. Из ее гущи снова раздался истерический крик. Завыла сирена. У выхода с кладбища началась давка. Несколько женщин плакали и стенали, а одна упала в обморок на руки доктора Тённесена.

— Ну-ну, — успокаивал редактор Скэллинг. — Нет никаких оснований для паники.