Избранное - [99]

— Всем передал? — спросил Песочинский.

— Всем. Кроме Кузнецовского. Там молчат.

— Верти, пока не ответят!

— Товарищ капитан, бесполезно. Связь прервана.

Но Песочинский сам подошел к аппарату, взял у мальчика трубку. Убедился. Стукнул по ящику.

Из кабинета вышел полковник и сказал:

— Я еду на станцию. Летучка пришла. Вы указали в телефонограмме срочность задания?

— Так точно, товарищ полковник…

— Всем передали?

— За исключением Кузнецовского. Видимо, обрыв, связь не работает.

— Тут рядом, километра два, пошлите связного с моим приказом, — распорядился полковник и вдруг заметил Сережу, которого закрывал Песочинский.

— А… вот кто сегодня связной… — с сомнением остановился и вдруг взял трубку полевого аппарата. Покрутил ручку.

— Молчат. Могло осколком разрезать, связь-то наземная.

Вдруг ухнуло так, что черная драпировка сорвалась с окна вместе с вылетевшими стеклами. Вбежал бледный Быков:

— Товарищ полковник, часового на посту ранило…

— Вызовите Эренбурга… Михаил Сергеевич, распоряжайтесь, а мы срочно на станцию, — и вышел.

Сережа сбежал на берег и пошел вдоль озера. Снаряды ложились в районе станции. Один разрыв был очень близкий. Но Сережа даже не мог определить, в какой стороне, — засвистело, сверкнуло, ухнуло, он пригнулся к земле, испуганно озираясь по сторонам. Вдали за озером темнело спасительное здание госпиталя, но до него было порядочно. Он побежал дальше. Мимо горки с соснами, где — и он знал это — была наша радиостанция, мимо старой каменной дачи с колоннами, в которой тоже стояла часть. Наконец он вышел на шоссе. Здесь уже было вроде спокойно. Шли машины с затемненными фарами. Стоял патруль, но дежурили знакомые ребята и махнули ему: «Давай проходи». Он подошел к проходной и отворил дверь.

— Кого вам? — раздался из-за барьера старческий женский голос.

Сережа вгляделся в темноту. Топилась буржуйка, дверца ее была растворена, у печурки сидела женщина с кружкой в руках. Отблески пламени ходили по ее темному морщинистому лицу. На печке стоял чайник.

— Я связной от Песочинского, принес срочный пакет капитану Кузнецовскому.

— Пакет? Ай ты не с автобусом? Ну, верно, а то б тоже… Парня-то вашего на носилках пронесли, шофера-то. Живой ай нет…

— Куренцова? Он уже здесь, его ранило? — вскричал мальчик.

— Фамилии не знаю… Ваш, из-за озера. Знаю, понесли. Слава богу, не с ранеными. Их уже разгрузили. Пустой автобус. Только собрался ехать второй рейс, а тут и попало.

— А автобус?

— Что ему, автобусу? Стекла побило… Иди! Может, узнаешь… Они все в подвал сошли. И раненые, которые ходячие.

Сережа нашел начальника госпиталя и отдал ему пакет. Тут он узнал о Куренцове. Его чуть задело осколком в шею, сперва не обратили внимания — царапнуло, весь персонал был занят вновь поступившими ранеными. Куренцов сидел в приемном покое, ожидая перевязки, и вдруг повалился навзничь. Бросились, а гимнастерка его полная крови — артерию задело. Не успели…

VI

…Иногда он просыпается раньше, чем прокричат подъем, — в шесть, в половине седьмого. Григорий Быков и Ловейко еще спят. Иван Сергеевич храпит тяжело и временами чуть стонет во сне, тонко, как мальчик. Быков дышит легко. В казарме темно. Стекла окна снизу заиндевели, а сверху чистые. Виден кусочек неба и звезды. Одна яркая, большая, наверное Полярная, вокруг нее млечная россыпь. И он думает, что сулит ему нынешний день.

Секрет Лобанова уже известен Сереже, хотя разгадан не им, а капитаном Песочинским. Однажды, войдя в штаб, Сережа увидел поникшего Лобанова. Капитан сердито говорил ему: «Ты, Костя, лазейку нашел удобную, но срочные пакеты изволь мне развозить лично адресатам. В этой шарашкиной артели они сутками лежат, а меня греет начальство». Лобанов оправдывался: «Михаил Сергеич, Михаил Сергеич, ты погоди!.. Я ведь тоже разбираюсь… не всякий несу туда».

Вышло, что и с поезда он не скакал на ходу, и ходил не спеша, а спокойненько отдавал всю почту в армейский пункт сбора донесений. А молчал… Впрочем, Сережу не огорчило, а обрадовало это открытие. Он-то ругал себя за неуклюжесть, медлительность, а тут дело совсем в другом. Эх, Лобанов!.. А еще хвастал: «Уметь надо». Вот ты теперь-ка сумей… Уж Лобанов ублажал-ублажал капитана, таская ему сухие полешки для лучинок. А Песочинский все равно всадил ему три ночных — с ноля до четырех — вне очереди. Все правильно. Не хитри.

Хорошо, когда все правильно. Провинишься — накажут, отличишься — похвалят. А как еще?

Внезапно Сережа вспоминает, что скоро Новый год — 1943-й. Как он встретит его? Последний Новый год, который встречали дома все вместе, был год 1941-й. Папа привез высокую, пушистую елку, ее установили в большой комнате. Сережа со своими друзьями — Ваней, Вовой, Витей и Толей — разукрасили ее. Мама накрыла ребятам стол — какао с пирожными. Мама сказала: «Ну, мальчики, следующий год вы, наверное, будете встречать уже с барышнями».

Но 1942 год встречали не дома. Папы уже не было. Все комнаты большой квартиры были закрыты — их не натопишь, Сережа жил в кухне, там же ютилась Нина Ивановна, которая когда-то была у них домработницей. Потом стала членом семьи. И еще в кухне жила старушка из разбомбленного дома, дальняя знакомая. Но в самые голодные блокадные месяцы — декабрь, январь, февраль — Сережа, случалось, неделями находился в офицерском общежитии госпиталя, где его мама была начальником хирургического отделения. Когда в госпиталь поступала новая партия раненых и врачи сутками не уходили с отделения, мальчик отправлялся домой. Трамваи уже не ходили. Путь лежал но бесконечному Старопарголовскому проспекту, начинавшемуся у Поклонной горы и выходившему почти к самому Политехническому институту — в нем тогда помещался госпиталь.