Избранное - [97]

Марина сидела опустив глаза.

— Вообще-то сахару я могу. У меня есть немного.

— Ну сколько немного?

— Наверное, с полкило. Я не вешал.

— Хорошо. Я на большее не претендую. И хлеба, да?

— Хлеба я могу много… Нам пятьсот грамм в день дают. У меня даже теперь остается. Только сухой он…

— Это еще лучше! Я в булочной никогда не беру свежий — он тяжелый, тем более с примесями. Много — сколько это по вашему?

— С килограмм… Там у меня даже больше скопилось.

— Пожалуйста! — хозяйка подала Сереже огромную пачку «Казбека».

— Но у меня с собой нет ничего, — сказал он.

— Занесете! Мне же не срочно. Ну… Завтра, послезавтра… Вспомните и занесете. Вы ведь до войны на Поклонной жили?

— Да! Как вы знаете?

— А вы — внук Елизаветы Федоровны… Я вас видела не раз с ней. Еще совсем маленьким. А тут как-то проходила мимо вашей части, вы на посту стояли, и сразу узнала. Я ведь еще дедушку вашего знала… Петра Александровича! Впрочем, его все знали. И в вас что-то есть от него.

Таинственность рассеялась. Все было обыкновенно и просто.

— Мариночка! Андреенко объявил растительное масло. Ты не выкупила? — обратилась она к дочери.

— Выкупила…

— Ну, какая молодчина! Она у меня хозяйственная…

— Мама! Ну что ты меня расхваливаешь…

Сережа взял блок «Казбека» и стал прощаться.

…Марина проводила его до калитки, молча кивнула и пошла назад к дому.

Завтрак, обед и ужин раздавали в небольшой холодной комнате, примыкавшей к казарме. Двое бойцов приносили с кухни кастрюлю, и повар на глазах у всего взвода раскладывал поварешкой кашу в железные миски или крышки от котелков. Но все старались обзавестись мисками, чтоб было видно, что все ровно, по справедливости. Голода, такого, как в прошлую зиму уже не было но все же многим еще не хватало солдатского рациона. Царил негласный закон: что положено — то отдай. С молчаливым достоинством, без реплик наблюдали бойцы за раздачей ужина.

Сережа вбежал в раздаточную, когда уже все почти разобрали миски с ячневой кашей. И он взял свою и пошел в казарму. Григорий Иванович и Ловейко уже сидели у своих тумбочек. Иван Сергеевич нагнулся, роясь в тумбочке. Масло достал.

— Ну вот, немножко, по-братски. — Ловейко подошел к Григорию Ивановичу и положил ему в миску маленький кусочек масла. — И тебе, Сереженька… Лиза вчера была.

— Эх, Иван, Иван, объедаешь ты свою женку, да и нас в грех вводишь, — улыбнулся Быков и стал аккуратно размешивать кашу.

— Ничего, мы взаимно… А я ей сахар.

— А у тебя красивая женка, — продолжал Быков. — И как она пошла за тебя, за такого старого хрена. А, Иван?

Ловейко ел кашу с удовольствием и добродушно поглядывал на товарища. На Быкова он не обижался. Вот если бы лейтенант такое сказал — Ловейко бы не стерпел.

— Ну гляди, какая любопытная штука! Маслишка-то с гулькин нос, а совсем другой вкус. Бог ты мой, как мы этого до войны не ценили, — говорил Быков.

— Много чего мы до войны не ценили, Гриша, — вздохнул Ловейко.

— Давай, давай, расскажи, как ты начальником был, кабинет имел, — смеется Быков.

— А что? Верно имел, Гриша.

— Большой кабинет?

— Ну… Приличный, метров тридцать. Два телефона. Секретарша…

— Ну-ну, дальше ври!.. — добродушно бросает Быков, подмигивая Сереже.

— Так твою так!.. Я сейчас докажу, — взрывается Ловейко, снова роется в тумбочке и, пыхтя и отдуваясь, достает фотографию.

— Смотрите!

Фотография в профиль. Молодой, красивый Ловейко сидит за письменным столом в кабинете. Все верно, и даже два телефона.

— Так это не ты, Гляди, и вид профессорский…

— Гриша!

— Значит, чужой кабинет занял.

— Григорий, иногда ты шутишь хорошо, а иногда бестактно.

Входит Степан Иванович, сапожник части, довольный. Только что поел, и, видно, тоже хочется поболтать. Сейчас начнут довоенную жизнь вспоминать. Как хорошо жилось. Правильно, хорошо. Но иной раз так расхвастаются, что уж заврутся без всякой меры. Степан Иванович свое знает: «Я, говорит, до войны тысячу рублей получал, как завмастерской. Чего же не жить?» — «Ну, Степан, загнул», — усмехается Григорий Иванович. Начнут спорить, кто сколько получал. И выйдет так, что все много получали и что даже денег некуда было девать.

…Иван Сергеевич ставит чистую миску на тумбочку. И миска блестит, а уж лицо-то его прямо сияет. В карауле он отстоял, ужином подкрепился. Теперь можно приятно поговорить, покурить и спать. Нет, еще обязательно сводку послушать надо! Как там под Сталинградом? В сентябре, бывало, сидит, и лицо такое сморщенное, кряхтит, чешет затылок. Быков спросит: «Что, худо, Иван?» — «Плохо, Гришенька… Бои в городе… То есть практически, значит…» — «Одним словом — хана», — мрачно скажет Быков. «Нет, держимся пока, судя по сводкам». Комиссар на политинформации тоже говорил: «Товарищи, положение под Сталинградом тяжелое». А теперь, как наши взяли их в котел, все повеселели. Теперь уже слушать сводку — удовольствие. Иван Сергеевич наденет наушники, поднимет палец ко рту — тише, мол. И все замолкнут… Потом вдруг быстрым шепотом начинает передавать названия населенных пунктов, освобожденных Красной Армией. Тут и Быков молчит, оставив свои шуточки. А зашумишь, хотя б нечаянно, — так обложат, что не обрадуешься. Иногда Ловейко вскакивает, машет рукой и — тоже шепотом: «Братцы! Приказ Верховного Главнокомандующего…»