Избранное - [19]

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, товарищ полковник.

— Вы были у нее?

Борис опустил голову.

— Если не спешите, подождите меня, пожалуйста. Я долго не задержусь. — И натянув на себя узкий халат с оборванными тесемками, он обратился к девушке за окошком: — Могу, значит, пройти? Большое спасибо, сестра.

VIII

Трех молодых женщин из четырнадцатой палаты, в которой лежала Шева Изгур, можно было чаще других больных встретить в длинном оживленном коридоре. Особенно шумно здесь во второй половине дня. Как только почувствуют, что власть на этаже переходит в руки молоденьких медицинских сестер, выздоравливающие начинают покидать палаты и собираться в коридоре. Одни приходят самостоятельно, другие — с чьей-либо помощью, третьи — на высоких двухколесных колясках. Двери палат остаются открытыми, чтобы те, кому еще запрещено сойти с койки, могли слушать разговоры, затягивающиеся частенько, пока не погасят свет.

Места в коридоре (никто этого, правда, никогда не устанавливал) распределены примерно так: обтянутые чехлами диваны — для тех, кто приходит сюда побеседовать, читать, вязать; столики и стулья — для играющих в шахматы, домино. Звонкий стук костяшек домино здесь нисколько не слабее, чем в мужском отделении, находящемся этажом выше, и, так же, как там, у мужчин, дежурные сестры здесь то и дело грозят отобрать костяшки, если женщины не утихомирятся.

Когда и это не помогает, больные, которым особенно невыносим шум в коридоре, прибегают к испытанному средству — внезапно выкрикивают: «Воздух!» Это означает, что идет заведующая отделением, и хотя все знают, что та уже давно ушла домой, все же начинают озираться, и в коридоре на какое-то время воцаряется почти такая же тишина, что и в утренние часы. Даже возле телефона-автомата в конце коридора, где всегда толпится очередь, становится тихо.

Больше всех прибегают к этому три молодые женщины из четырнадцатой палаты, дверь которой всегда плотно прикрыта. Они почти всегда вынуждены проводить вечерние часы в коридоре: не проходит вечера, чтобы кто-нибудь не сидел возле койки Шевы, а чаще других — недавно вышедший оттуда паренек с продолговатым матовым лицом и смущенно опущенными глазами. Молодые женщины не спешат вернуться в палату, они знают — раз сегодня у Шевы был этот паренек, нужно оставить ее на некоторое время одну. Но Шева не замечает, что осталась одна в палате. Она занята созерцанием цветных спиц, спиралей, пестрых лент, тянущихся от молочно-голубого плафона под потолком к ее полусожмуренным глазам. Полностью закрыть глаза Шева боится, точно убеждена — стоит только упустить из глаз эти спицы и ленты, как тотчас их место захватит Алик, и тогда она уже долго не сможет от него освободиться. Алик снова будет приставать к ней с тем же вопросом, что задает во всех своих письмах, неизменно оставляемых ею без ответа. Он просит сказать, может ли Шева простить его, а между тем она сама еще этого не знает, хотя чувство, заполнившее Шеву, когда рассталась с ним в троллейбусе, рассталась, как верила, навсегда, — в последние дни словно притупилось. Вдруг ее охватывала такая тоска, и особенно остро в те вечерние часы, когда возле ее койки, у окна, сидел Борис.

За две недели, прошедшие после операции, ее посетил почти весь класс, но никого, даже собственную мать, Шева не ждала с таким нетерпением, как Бориса, сама не понимая, что с ней происходит. В школе между ними никогда особенной дружбы не было, ни разу не были вместе в кино, и на школьных вечерах, сколько ей помнится, Борис никогда не приглашал ее танцевать. Что же вдруг случилось? Почему она ждет не дождется его прихода, почему встречает его затуманенным взглядом? Сколько бы ни просидел Борис у ее койки, ей все кажется, что он только сейчас вошел, и она просит: «Не уходи, посиди еще немного».

После двух-трех его посещений больные, соседки по палате, спросили у Шевы — не этого ли паренька она так нежно зовет во сне.

Шева смущенно натянула на голову одеяло и расплакалась. С тех пор эти три молодые женщины уходят из палаты, когда приходит Борис.

Что было бы, думала про себя Шева, если бы они не расспрашивали ее о Борисе? Она, вероятно, и дальше не придавала бы особенного значения его частым посещениям.

Даже тогда, когда Борис со стыдливо опущенными глазами присаживался к ней на койку, брал ее руку в свою, Шеве казалось, что его нежность происходит просто от доброты, какую он, несомненно, проявил бы к любому другому на ее месте. Словно желая убедиться, Шева высвобождала свою руку, уверяя себя, что Борис этого не заметил, что она вообще не относится к числу девушек, которые могут понравиться такому, как Борис, что ему просто скучно, томительно скучно с ней, и поэтому он молчит.

Сегодня Борис, как всегда, промолчал почти весь вечер, и снова Шеву удивляло, что он избегает говорить об Алике, даже не упоминает его имени — а знает ведь, что своим приходом он больше, чем кто-либо другой из их класса, заставляет ее думать об Алике. Получалось, будто Борис своим молчанием спрашивал: «Хочешь, чтобы я сказал, почему у тебя такие затуманенные глаза? Почему у тебя так дрожат ресницы? Почему ты всегда просишь меня задержаться здесь? Или, может, скажешь, что это не так?»