Избранное - [21]

Шрифт
Интервал

Полковник следил за малейшим движением на ее нежном, осунувшемся лице и ждал — что же девушка ответит. Неужели она скажет: «Да, я могу его простить»? И точно желая подсказать, что ему хочется услышать от нее, стал шептать про себя: «Нельзя простить! Такое нельзя простить!»

Шева молчала.

— Я вас не тороплю, я могу подождать. Об одном прошу — хорошенько продумайте ответ, хорошенько продумайте. От вашего ответа, знайте, зависит очень многое…

— Для кого? Для меня?

— Для вас, для него, для меня. Да, да, и для меня. Даже, может быть, главным образом для меня! Но я не тороплю вас, я могу подождать.

— Не знаю, что вам ответить.

Прошло несколько тяжелых минут, и Шева снова повторила:

— Не знаю… Не знаю…

— А я все время боялся, что вы ответите: «Да, я могу его простить».

— Что?

— Да, я этого очень, очень боялся.

Веньямин Захарьевич поднялся, легко пожал ее бессильно свисавшую руку и тихими шагами покинул палату.

Когда он вернулся в тусклую приемную, Борис Логунов встал, бросив быстрый взгляд на электрические стенные часы, точно желая спросить: «Что вы там так долго задержались?» Взгляд его мог вместе с тем означать: «Полагаю, вы уже все знаете, и я могу уйти, потому что больше, чем она вам сообщила, мне рассказывать нечего».

За две-три минуты, которые Веньямин Захарьевич задержался в гардеробе, Борис несколько раз, сам того не замечая, приоткрывал и закрывал наружную дверь, как ребенок, который то и дело пугает, что вот-вот уйдет.

Полковник не обратил на это особого внимания, но когда они уже были во дворе, он, как бы невзначай, спросил:

— Вы куда-нибудь спешите?

— Нет, — ответил Борис, стараясь шагать с ним в ногу, — эту неделю я работаю в первой смене.

— Если так, может, завернем ко мне?

— Это невозможно, товарищ полковник.

— Невозможно?

— Да, товарищ полковник.

Борису несколько раз пришлось менять ногу, но ни разу по своей вине — Сивер то шагал широко, то мелко семенил, то быстро, то медленно, точно так, как солдаты идут через мост.

Из того, что полковник пригласил его к себе и потом так недоуменно спросил «Невозможно?», Борис сделал вывод, что Шева не все ему рассказала, что отец Алика до сих пор, по-видимому, не знает, с каким поручением Борис явился тогда к ним на дачу. Ну, а что его Алик сегодня снова был в больнице, он знает? А что Шева запретила Алику посещать ее, он знает?

Интересно, что сказал бы Веньямин Захарьевич, если бы он, Борис, стал рассказывать, что за мысли приходили ему в голову, когда он думал о таких, как Сивер… Спросить бы заодно, что сам Сивер тогда думал о себе, как он сам тогда смотрел на себя. Веньямин Захарьевич, вероятно, был бы ошеломлен тем, что такие, как Борис, смели размышлять о таких вещах и теперь решаются задавать подобные вопросы. А что сказал бы тот же Веньямин Захарьевич, узнай он вдруг, что отец Логунова был в ссылке? Распек бы, вероятно, домашних зато, что его не предупредили. Хотя отец Логунова уже восстановлен во всех правах, отец Алика его, Бориса, к себе в дом сейчас бы не пригласил.

Логунов так задумался, что большую часть пути не обращал внимания на то, как часто Веньямин Захарьевич переводит дыхание. Чувствовалось, что ему нелегко дается каждый шаг. Это, видимо, оттого, что отвык ходить пешком. Алик тоже ездит всюду только на машине. Через каких-нибудь несколько лет Алик тоже будет дышать так тяжело и прерывисто, как его отец.

Но что бы ни думал Борис об Алике, ему все еще трудно сжиться с мыслью, что Алик ему чужой, враг. Сегодня, сидя у Шевы, он как-то особенно остро почувствовал, что если кто-нибудь из их класса когда-нибудь нарушит принятое ими решение, это скорее всего будут он и Шева.

Полковник и Борис продолжали шагать по узким запутанным переулкам к Серпуховской заставе, и оба, вероятно, не могли бы сейчас ответить, почему вдруг повернули туда, откуда ни один автобус, ни один троллейбус не идет на Можайское шоссе. Сивер, возможно, повернул туда потому, что ему уже давно не доводилось бродить по тихим кривым переулкам, глядящим на прохожих узкими низенькими оконцами деревянных домишек, словно желая каждого прохожего остановить: «Не надо так спешить… Завтра-послезавтра снесут нас, и ты уже больше никогда нас не увидишь…»

Эти переулки могли напомнить Сиверу исчезнувший городишко у Днепра, а может, он задумался о юноше, который шагал рядом с ним и озирался, словно впервые в жизни видел кривые переулки с полуповалившимися деревянными домишками. Его Алик ведь тоже с детства привык к широким светлым улицам с многоэтажными домами.

Уже виднелись разбросанные огоньки густо застроенной заставы, а Веньямин Захарьевич продолжал молчать, точно вел с Борисом немую перепалку. Временами Борису вообще начинало казаться, что полковник совершенно забыл о нем. Прислушиваясь к отзвуку собственных шагов на тротуаре, Борис про себя решил: на углу заставы он простится с отцом Алика.

В нескольких шагах от угла Сивер вдруг остановился и снова спросил:

— Значит, говорите — невозможно?

— Да, товарищ полковник, и, полагаю, знаете почему.

— Да, да, разумеется, разумеется…

— Все знаете?

— А что, по-вашему, «все»?

— Ну, о решении нашего класса…


Рекомендуем почитать
Осеннее равноденствие. Час судьбы

Новый роман талантливого прозаика Витаутаса Бубниса «Осеннее равноденствие» — о современной женщине. «Час судьбы» — многоплановое произведение. В событиях, связанных с крестьянской семьей Йотаутов, — отражение сложной жизни Литвы в период становления Советской власти. «Если у дерева подрубить корни, оно засохнет» — так говорит о необходимости возвращения в отчий дом главный герой романа — художник Саулюс Йотаута. Потому что отчий дом для него — это и родной очаг, и новая Литва.


Войди в каждый дом

Елизар Мальцев — известный советский писатель. Книги его посвящены жизни послевоенной советской деревни. В 1949 году его роману «От всего сердца» была присуждена Государственная премия СССР.В романе «Войди в каждый дом» Е. Мальцев продолжает разработку деревенской темы. В центре произведения современные методы руководства колхозом. Автор поднимает значительные общественно-политические и нравственные проблемы.Роман «Войди в каждый дом» неоднократно переиздавался и получил признание широкого читателя.


Звездный цвет: Повести, рассказы и публицистика

В сборник вошли лучшие произведения Б. Лавренева — рассказы и публицистика. Острый сюжет, самобытные героические характеры, рожденные революционной эпохой, предельная искренность и чистота отличают творчество замечательного советского писателя. Книга снабжена предисловием известного критика Е. Д. Суркова.


Тайна Сорни-най

В книгу лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького Ю. Шесталова пошли широко известные повести «Когда качало меня солнце», «Сначала была сказка», «Тайна Сорни-най».Художнический почерк писателя своеобразен: проза то переходит в стихи, то переливается в сказку, легенду; древнее сказание соседствует с публицистически страстным монологом. С присущим ему лиризмом, философским восприятием мира рассказывает автор о своем древнем народе, его духовной красоте. В произведениях Ю. Шесталова народность чувствований и взглядов удачно сочетается с самой горячей современностью.


Один из рассказов про Кожахметова

«Старый Кенжеке держался как глава большого рода, созвавший на пир сотни людей. И не дымный зал гостиницы «Москва» был перед ним, а просторная долина, заполненная всадниками на быстрых скакунах, девушками в длинных, до пят, розовых платьях, женщинами в белоснежных головных уборах…».


Российские фантасмагории

Русская советская проза 20-30-х годов.Москва: Автор, 1992 г.