Избранное - [41]

— Что нам мешало? — спросил он. — Пурга, горы, туман. И все же это не остановило нас. Колхозники, берите пример с челюскинцев: как они были организованны и дисциплинированны!

Молоков скупо улыбнулся.

— Не могу все выложить, а мыслей много… Площадка? Какая там была площадка! Сто пятьдесят на триста пятьдесят, а нам нужна шестьсот на восемьсот. Но мы садились! Садились и взлетали. Одним словом, делали свое дело. Вот и все.

Василий Сергеевич мне так сказал:

— Ну чего ты хочешь… Я ведь тебе говорил и сейчас говорю: мы сделали свое дело. Вот и все! Вот тебе карта. Видишь, красными линиями на ней нанесено движение самолетов, шедших к лагерю Шмидта. Кажется, яснее ясного. А ты… Пойми меня… Сейчас я готовлюсь к перелету Москва — Диксон. Это полет! Семь тысяч пятьсот километров. Хороший маршрутик, а? Видишь ли, до Дудинки я много раз летал, а вот из Москвы на Диксон — впервые. Воздушную лыжню проложу. Первую!

И все-таки он рассказал мне свою жизнь. Не сразу. По кускам. Но рассказал. Сидели мы как-то с Молоковым на берегу Москва-реки. По ту сторону реки раскинулось летное поле. На небольшой высоте пролетали машины, большие тени крыльев скользили по воде, в воздухе стоял гул работающих моторов. И тут Молоков сказал, поглядывая на небо:

— Хочется полетать! Тринадцатого апреля я последним оторвался на своей «синей двойке» со льдины в лагере Шмидта. И с тех пор не летал. В воздухе хочется побыть, вот в чем дело! А тут над тобой пролетают одна машина за другой, гул моторов, звенит в ушах…

Вот где я учился

В феврале «Челюскин», раздавленный льдами, пошел ко дну. Четыре дня спустя в Подкаменной Тунгуске я узнал о гибели нашего корабля и координатах лагеря Шмидта. Двадцать первого февраля приказом из Москвы я выехал во Владивосток, оттуда на пароходе в Олюторку и двадцать первого марта стартовал в звене Каманина на «синей двойке» в лагерь Шмидта.

Говорят, Молоков молчаливый. Это не совсем так. Я говорю тогда, когда есть что сказать. И притом учти: на Севере привыкаешь к большим просторам и тишине, терпеливо ждешь хорошей видимости и постепенно начинаешь понимать, что спокойствие соответствует твоему «хозяйству», тому, что делаешь.

А я ведь летаю!

И если уж на то пошло, то могу сказать, что я иногда пою там, наверху, в своей машине. Меня никто не слышит, я сам себя плохо слышу: шум мотора и ветра заглушает песню. Тогда я пою тихо, про себя, но так, чтобы внимание мое не рассеивалось.

Обидно сказать, но только в революцию я стал грамотным.

…Детство? Да что в нем было хорошего, если я с девяти лет стал работать! Смутно, туманно я представляю себе отца. Помню — у него черная борода, он невысокий. Крепко врезалось мне только одно: приехал отец из Москвы; вот, помню, катнул он баранкой по столу, а я подхватил ее (редко было, чтобы он привозил гостинцы).

Оглядываешься, вспоминаешь всю жизнь, и злость, и грусть охватывают. Как медленно, как туго рос я тогда.

В 1915 году я увидел в первый раз аэроплан — он низко над городом пролетел. Аэроплан скрылся, а я стоял, ошеломленный, и прислушивался к затихающему гулу. Впечатление осталось какое-то смутное… Казалось мне, будто человек сидит на тонких жердочках.

В армии попал к хорошему механику. Целые сутки, бывало, проводил я у самолета, мотор у меня блестел так, что механик даже гнал:

— Неудобно перед другими, очень уж выделяется.

В свой первый полет я как-то забыл смотреть по сторонам. Прислушивался к работе мотора, чутко ловил все звуки, а остальное не существовало для меня. Это была морская машина «М-9». Зимой я попал в мастерские, где меня и застала революция. С тех пор стал я участником революции. И в пешем строю, и на самолетах дрался с белыми. Тут я уже стал разбираться, что к чему, — посветлело вокруг меня.

Жалости, пощады к врагам у меня не было. Слишком много натерпелись мы от них, чтобы жалеть.

Ночью отправились на фронт в тридцати километрах от Самары. Было нас сто пятьдесят моряков и летчиков и до тысячи красногвардейцев. А белых — тысяч двенадцать.

У нас было много пулеметов. Одну вещь мы догадались сделать: размерили на шаги поле впереди окопов, расставили колышки. Утром слышим — идут!.. Вполне возможно, мы смогли бы побить их, но они, гады, шли с белым флагом. Наши думали, что они сдаются, а они, приблизившись, пошли врассыпную и стали наступать. Мы все-таки били их, ориентируясь по колышкам. Только цепь белых остановится, как мы открываем по ней огонь. Так продолжалось около часа. Потом стало тихо. Белые пошли в обход. Я лежал в окопе и постреливал редко, но наверняка. Берег пули. Осталось два патрона, я их придержал: один для того, кто подойдет поближе, а другой — для себя. Завернул махорку, лежу, жду, покуриваю. А они, гады, побегут и лягут, побегут и лягут — каждый раз все ближе. Смотрю, совсем уж близко идет цепь. А наши ребята отходят. Догоняю товарища, механика Карева. Он крестится, шепчет:

— Ой, Васька, убьют!

По железной дороге путь уже отрезан. Влево тоже податься некуда. Единственный путь — через реку, а она извилистая и быстрая. Я скинул бушлат, переплыл с винтовкой на плече. Берег оружие — пригодится.