Избранное - [40]

Дух захватило у меня, когда узнала, что он там людей к крыльям привязывал. Скорей, значит, хотел их на землю доставить. Правда, пугалась я: как же, думаю, он на ледницу встанет? Отдышалась, когда всех спасли.

Я в него все время верила. Он молчковый, зря слова не обронит, но ежели что задумал — выполнит. Вот у меня его фотография: смотрит прямо перед собой, всерьез, в расстегнутом френче, заросший — попить-поесть некогда было. И верно, он как прилетит в лагерь, так только скажет: «Ну, давайте следующих, давайте шестерых заберу». Работящий он у меня. Седеть стал — забот много. Жальливый он, но упорный. Знал, на что шел: «Подойдет дело — спасу, не подойдет — сам погибну». Его потом спросили: ну, как, мол, Василий Молоков, слетал, что трудного было? А он тихо, всерьез отвечает: «Дорога была нелегкая, только, говорит, и всего».

Мать верно сказала: у сына ее, летчика Василия Молокова, спокойный, сосредоточенный взгляд. Неторопливые движения; во всем облике что-то прочное, доброе, привлекательное.

Девятнадцатого июня Москва встречала челюскинцев и летчиков. Там, на Красной площади, Молоков, седой, обветренный, сказал предельно сжато: «Мы выполнили свой долг. Вот и все».

А несколько дней спустя вместе с Молоковым я поехал в село Ирининское, в то село, где он родился.

Утром автомобиль пересек Красную площадь и ушел за Даниловскую заставу. Молоков сидел в углу машины с обнаженной, рано поседевшей головой и оглядывал мелькавшие перед ним зеленые поля. Сколько же прошло лет, когда по этой же дороге, только в обратном направлении, мимо таких же раскинувшихся до самого горизонта полей шагал один крестьянский паренек!

Полярный летчик Алексеев, который вместе с Молоковым на самолете «Н-2» проводил суда Карской экспедиции, как-то сказал мне:

— Основная черта его характера — железное упорство. Уж если Молоков за что-нибудь взялся, принял определенное решение, то доведет дело до конца. Я бы сказал, что это «боец пулеметного гнезда», каким он должен быть в грядущую войну.

— Что же, Молоков шумлив, суетлив?

Алексеев отвечает:

— Нет, делает он все необычайно просто.

…Машина мягко скользит по асфальту. Молоков что-то обдумывал; он вынул записную книжку — перелистывая страницы, наткнулся на скупые записи о машине. Вчера это было: когда на экране проходили кадры челюскинской эпопеи, Молоков вдруг увидел ее, свою машину, и, приподнявшись, вполголоса сказал: «Моя старуха!.. Между прочим, хорошая, выносливая с прекрасными пилотажными качествами машина».

…Дети выбежали на дорогу. Цветы метнулись в машину, остановили ее. Это было у села Коломенского.

— Добро пожаловать к нам, Василий Сергеевич! — услышал он обращенные к нему слова.

Он приподнялся к машине, глянул на детей и молча улыбнулся.

Ветер ударил в лицо. Машина тронулась, пошла дальше. Летчик ерошил седые волосы и передергивал сильными плечами, точно отгонял охватившее его волнение. У села Беляева колхозница сунула ему в руки чашку, полную свежей земляники, и, счастливо улыбаясь, только повторяла:

— Угощайся, Василий Сергеевич…

— Ну-ну… — пробормотал он, крепко сжимая чашку, выложенную изнутри широкими зелеными листьями.

В Орешкове на дорогу выскочили верховые, они остановили машину, а пионеры сказали Молокову, что они хотят быть такими же, как он.

— Ну-ну… — бормотал он, оглядываясь назад, на стариков и детей, стоявших у дороги.

В родном Ирининском его встретил Новоселов, председатель колхоза, который сказал ему громко, чтобы не только Молоков, но и все слышали:

— Посмотри, Василий, сам, как мы теперь живем, ты небось и не узнаешь Ирининского…

Но он узнал свое село, свою бревенчатую избу. Машинально прочитал он слова, написанные на кумачовом плакате, прибитом к стене: «Здесь родился Молоков». И, кажется, он не сразу мог понять, о ком идет речь. Согнувшись, вошел в избу и здесь увидел знакомые вещи. Ссохшиеся бумажные розы висели по-прежнему в углу. Пожелтевшие фотографии над кроватью: мальчик смотрит широко раскрытыми глазами; матрос в бескозырке; несколько хмуро смотрит пилот в расстегнутом френче, в сбитой набок фуражке. Но ему не дают долго оглядываться по сторонам. Мать крепко обнимает Василия.

Он здоровается со сверстниками. Но почему-то в комнате он чувствует себя неловко. Потолок давит, что ли?

— Низковато немножко, — смущенно говорит он и выходит на улицу.

Та же улица, много знакомых лиц. Колхозники настойчиво требуют, чтобы он наконец заговорил. О чем? О своем полете.

Молоков смеется: ведь все уже известно…

Два сына — старший, Василий, пилот, и младший, Иван, колхозный кузнец, — берут под руки мать, теряющуюся среди широкоплечих детей, и ведут ее на митинг.

Молоков поднялся на дощатую, наскоро сколоченную трибуну, обводя глазами широкую шумную лужайку. На этот раз летчик потерял свое обычное спокойствие; глаза его затуманились, сильными пальцами он комкал давно погасшую папиросу.

— Вася, — говорит ему рядом стоящий друг, бригадир Проворкин, — наше дело бледнеет перед твоим. Но и мы, Вася, работаем…

— Ну-ну… — Молоков оторвался от перил трибуны и заговорил хриплым, тихим голосом.

Дьявол их знает, куда запропастились столь нужные сейчас слова. Но как только он закурил, к нему вернулось спокойствие. Он говорил о сердитых, как он выразился, льдах, о людях, летевших на помощь челюскинцам, о стране, которая внимательно следила за нашими летчиками.