Избранное - [39]

Вспоминаются питерские сумерки, Марсово поле и стихи, высеченные в граните, — они жили в сердце молодого ученого.

Илья был невысокого роста, сутулый в плечах, с веснушками на широком юном лице.

Пройдут годы. Человечество будет все смелее и упорнее штурмовать стратосферу, открывать великую природу, овладеет космическими лучами. И с горячей благодарностью люди вспомнят трех советских ученых, которые в начале тридцать четвертого года отважились взлететь высоко в небо, отдав жизнь за дерзость познать стратосферу.

1934

ЫМПЕНАХЕН

Так прозвали его чукчи в Ванкареме: Ымпенахен — старик.

О Молокове говорят много, он же сам немногословен и явно избегает о себе рассказывать.

В те дни, когда стало известно, что Молоков вывозит со льдины челюскинцев не только в кабине самолета, но и в парашютных ящиках, в «Правде» было опубликовано письмо токаря с «Шарикоподшипника».

Он писал:

«Из героев-летчиков меня особенно интересует Молоков. Я приблизительно угадываю тип этого человека. Такие люди встречаются и на производстве, — они поражают своим хладнокровием и решительностью. Они меньше говорят, чем другие, много работают, много думают. Я считаю, что следовало бы описать работу Молокова, его детство, его воспитание».

О Молокове я однажды услышал от Г. А. Ушакова, исследователя Арктики. Ушаков говорил негромко, ровным, спокойным голосом. В зале удивились:

— Почему так тихо?

Полярник улыбнулся.

— В Арктике мы привыкли к тишине, — и все так же ровно продолжал свой рассказ о северных делах, о нормальных, как он заметил, трудностях.

Да, трудности подстерегают там всюду, Ушаков вспомнил, как обледенелый самолет Леваневского метался между скалами. Пилот встряхивал его, тянул к жизни.

Потом летчик с лицом, залитым кровью, стоял, прижавшись спиной к рухнувшему самолету. Он глухо повторял одну и ту же фразу: «Георгий Алексеевич… первая машина… первая…»

Это была его первая авария. Но можно ли назвать аварией смелую, расчетливую посадку среди скал и льдов на безжизненной, внезапно ослабевшей машине?..

— В Арктике, — сказал Ушаков, — вместо вынужденной посадки может быть, выражаясь языком летчика, только гроб. И в таких условиях летали наши пилоты.

Затем Ушаков заговорил о работе Молокова в дни челюскинской эпопеи. Ушаков так и сказал: «о работе». Это слово наиболее точно отражало действия летчика.

В один из апрельских дней Молоков совершил четыре полета в лагерь Шмидта. Вернувшись из четвертого рейса, Василий Сергеевич сделал в Ванкареме необычную посадку. Самолет делал большие круги, медленно снижаясь. Молоков посадил машину удивительно бережно. Он привез больного вожака челюскинцев — высокого, слегка сгорбленного в плечах Отто Юльевича с лихорадочно блестевшими глазами.

— За все время, что я с ним работал, — рассказывал Ушаков, — я, кажется, услыхал от него всего несколько слов. Когда Василий Сергеевич прилетал из лагеря в Ванкарем, он обычно приходил ко мне и коротко говорил: «Привез пять». Скажешь ему: «Молоков! Ты, может быть, поешь, обед готов…» Он отвечает: «Вечерком… А сейчас еще разок слетаю». Это был буквально извозчик между Ванкаремом и льдиной. Сам Молоков человек небольшого роста, плотный, быть может, не очень хорошо скроенный, но крепко сшитый, с каким-то спокойствием изваяния. Есть такие статуи: смотришь на них, и от них дышит силой. Таков этот летчик.

Мать Молокова сказала, что у Василия спокойные голубые глаза. И у нее, у Анны Степановны, добрые глаза, посветлевшие от старости. Худенькая, проворная, она оживляется, когда заговаривает о сыне.

Это было в тот самый день, когда Молоков делал прощальный круг над лагерем Шмидта. Я сидел в избе, в которой он родился, и записывал рассказ матери о сыне.

— Осталась я в ту пору с махонькими детьми, обиходов нету, работать некому. Добытчики малы. Какой Вася добытчик, когда ему шесть лет? А он у меня старший. И жили мы так, что хорошего мало в жизни видали. Вот и думай, вот и живи как хочешь… И пошла я по людям работать: сады окапывала, картошку окучивала. Тянулась. Одна у Васи рубашка, а все с утюжка.

Худая жизнь… Девяти лет ушел Вася в Москву, на коробочную фабрику у Калужской заставы. Здесь пошел он как следует, потому ему сосед по койке хороший попался, дядя Василий, из матросов, безверный. Он его на правильный путь наставлял.

Он, Вася мой, с первого дня революции крепко за советскую власть держит. Редко я видала его дома. Вот, помню, пришел он раз с фронта, заросший, побыл дня два дома и вновь собирается уходить. «Куда, спрашиваю, Василий?» Молчит. Взял хлеба, прощается, говорит: «Ну, мать, пожалуй, я больше не приду». — «Почему так?» — «Никого не пощажу, и мне пощады не будет. Крепко за советскую власть стоять буду».

С тех пор он и летает…

Приезжал он года два назад на короткую побывку, когда с Черного моря на Север перебирался. Приехал, а усидеть не может. Терпенья нет у него бездельничать. «Дайте, говорит, мне какое дело». Однажды услышал — гудит в небе самолет. Выскочил из избы, глянул вверх, глазами самолет провожает. Свой, значит, вспомнил…

Видит — скучно старуха живет, взял и поставил мне радио: чтоб слышала мир.