Избранное - [34]

Юрина поднимается. Встает все собрание и грозно идет все ближе и ближе к дощатой сцене, где в мутном свете керосиновой лампы сжался президиум.

— Скажешь?!

— Скажу! — как можно спокойнее отвечает Малышев.

Все видят: он роется в порыжевшем, стареньком портфеле и перебирает бумаги.

— Все читай! — требуют из толпы.

Малышев не спеша закуривает и выходит на середину сцены. Лампу держит молодой казак, большевик.

Малышев читает медленно и громко, чтобы все слышали и видели.

— «Заявка в город на тракторы. Дают двадцать, а правление колхоза требует пятьдесят… Заявка на селекционную пшеницу. Удовлетворена полностью. Заявка на акушерский пункт в колхозе…»

— Когда откроют? — быстро перебивают Малышева.

— В Дуплятках дня через два, а на Двойновском не раньше, чем через недельки две.

— Это неправильно! У нас надо бы раньше…

Малышев возвращается к столу, вытирает платком лоб и шутит:

— Подождите, бабоньки, рожать хоть две недельки… Смеются, отвечают ему уже другими голосами, что подождать никак нельзя: «дитё само выскочит».

Теперь Малышев спрашивает:

— А кого бы нам в Москву послать? Есть одно место нашему колхозу в делегации округа.

— Марья Григорьевна, — спрашивают Юрину, — может быть, ты поедешь?

— Делов много… — отговаривается Юрина, но потом все же соглашается поехать.

…По приезде ее из Москвы собраний не надо было устраивать. В тот же вечер весь хутор перебывал у нее, расспрашивая о Москве. Вышло как-то так, что иная обстановка, иные встречи и беседы повернули Юрину душой к колхозу. Всех навещавших она встречала таким рассказом:

— В Москве, стало быть, жисть другая. Ходили мы в Музей революции, в детские ясли, на завод. Рабочие уважительно встречали нас…

О яслях она особенно много рассказывала: о чистоте, о кроватках, о том, что все ребятки ложатся и встают в одно время. По ее твердому убеждению — «это все надо и нам, на хутор». А жизнь в Москве широкая, шумная…

Юрина позже стала опорой колхоза: такие, как она, помогали возвращать женщин в колхоз.

2

План сева был рассчитан на тысячу четыреста колхозных дворов, теперь же четыреста выходцев расшатывали упоры первой большевистской весны. В Дуплятках собрали выходцев, выслушали их желание покинуть колхоз, указали им землю, где сеять. Партизан Григорьев держал перед ними речь, которую он просил запомнить, ибо не сегодня-завтра начнется колхозный сев и тогда не до речей будет. Он изложил им коллективный план сева. В поле выйдут два десятка тракторов, триста семьдесят борон, пять походных кухонь.

Старички внимательно слушали, но женщины, задетые григорьевским словом, что «до баб будет отдельный разговор», прервали его речь криком и руганью.

— Взгляните, старички, — крикнул Григорьев, — взгляните с точки зрения хозяйственной! — Огрубелой рукой он подвел черту под цифры тракторов, сеялок, плугов и борон. — Заметьте! Думаете, ежли заберете лошадей, заберете плуги — и колхозу фита? Ошибка ваша, старички! Заметьте: выход свободный, но и вход открыт. С великим удовольствием встретим вас в поле…

Решал сев.

От него зависело много. Он должен был сказать решающее слово. Осилят ли колхозники землю или же рассорятся и, как плохо сбитая армия, потопчут землю и сдадутся перед ней? На чьей стороне сила — у выходцев или у колхозников?

Ворота колхоза все еще открыты, и день за днем в марте выходили те, кого колхоз задел перегибами, мелкими и крупными обидами, которые запоминаются и порою перетягивают общее.

Третьего апреля начали сев. Ветер играл знаменами колхоза. Перед народом лежала земля, огромный массив, который предстояло вспахать, забороновать и засеять. Слова оратора были о колхозной весне. На ближнем кургане стояли старички с Королёвского хутора, целиком покинувшего колхоз. Колхозники выслушали речь Малышева. И разом, точно выступали в бой, человеко-машинной цепью пошли на поле. Тракторы с плугами подняли колхозную землю, вчера еще бывшую индивидуальной.

А на кургане все так же молча стояли старики и жадно всматривались в поднятую землю.

Один из старичков не выдержал и, сбежав с кургана, закричал молодому парню, у которого плуги неглубоко брали землю:

— Как быков водишь? Поставили тебя на пост, так ты работай, а не бегай зайцем по полю…

Он аккуратно выправил ход колонны и отошел только тогда, когда плуги уже не скользили, а глубоко и ровно брали землю.

Походные кухни привезли обед, каждый получил миску щей, мяса, каши. С кургана сошли старики и по одному стали пробовать щи. Им охотно давали. Щи выдержали экзамен. Они оказались жирные, с наваром. Как и эти машины, кони и быки, щи были подлинными, крепкими и заставляли себя уважать.

Старики ушли, а на рассвете прискакал верховой с Королёвского хутора и сообщил: ночью выходцы свели коней и быков на общественный баз, долго совещались и утром вышли в поле коллективом. Коням вплели ленточки и отрядили делегацию в правление, чтобы скорее тракторов присылали, «а то земля сохнет». Когда прибыл тракторный отряд, казак Фоминых вышел вперед и сказал, что трактор надо беречь как зеницу ока.

Старые навыки единоличной работы приходят в столкновение с новыми, только рождающимися. Сычев, Анисимов, Климов бросили работу в поле, ушли на хутор Орловский, напились и в обнимку пошли по широкой хуторской улице. Пьяные, жалостливые к своему прошлому, они наливались гневом, обрушивались на все, что уже не принадлежало каждому в отдельности, а стало общим, колхозным.