Избранное - [68]

«Я уже не ощущаю никакого напряжения, — думает она по дороге домой. — Как пахнут петунии! Я сейчас нечто расплывчатое, бесформенное, рассыпавшееся по всей этой черной ночи».

За ее спиной раздаются шаги. Обернувшись, Вера видит прямую, чуть неуклюжую, широкоплечую фигуру. Октав Пинтя идет к Сабину своей легкой походкой. Он все-таки не воспринял всерьез его запрета. Вера смотрит вперед и идет быстрее. Скорее домой, домой!

Мэнэника улеглась. Ужин на столе, но Вере есть не хочется. Она отправляется в студию и рассматривает все картины, написанные этим летом, не испытывая при этом никакого удовлетворения, никакой радости. Кричат всеми красками, опьяненные жизнью, будто их создал счастливый человек. «Откуда у меня взялось такое пьянящее чувство? — недоумевает Вера. — Человеку, навсегда ушедшему из жизни, непристойно создавать подобную вакханалию красок. Калеке должно во всем соблюдать приличие». Она гасит свет в студии.

Через распахнутое окно в спальню врывается звездное небо, проникает тишина летней ночи, оттененная стрекотанием кузнечиков и мягким шелестом трепещущей от дуновения ветра листвы; лишь изредка эту тишину нарушает крик хищной птицы.

«Сейчас он, наверное, у постели Сабина. Деликатно, легким прикосновением разбудил его, измеряет давление, поправляет пижаму, подушки. У Сабина сон как рукой сняло, и он его не отпускает. В комнату проникает запах петуний. Они там вдвоем. Сабин не один. А здесь меня окружает необъятное одиночество. Комната, словно склеп. О боже, с каких пор у меня появилась потребность слышать звуки, нарушающие одиночество? Может быть, мне нездоровится, у меня солнечный удар и повысилась температура? Если бы он, возвращаясь от Сабина, проходил мимо моего дома, я увидела бы его. Но он направляется в противоположную сторону. Разве мне необходимо видеть, как он проходит мимо моих окон? Что со мной творится? В чем дело? Чем все это вызвано? Немым, невыносимым для меня состраданием человека? Но я ненавижу сострадание. А вот к вам, сердобольный доктор Октав Пинтя, я не испытываю ненависти. Хотела бы я вас презирать, как вчера, как позавчера, но не могу. Со мной происходит что-то очень скверное. Надо бы сейчас взять книгу, засесть за эскиз, постирать белье, одним словом, чем-то заняться, а не сиднем сидеть у окна. Но я не могу оторваться от ночи, не в состоянии сдвинуться с места, я утратила уже ставшую правилом способность управлять собой. Ничего не могу поделать. Я, должно быть, заболела, вся горю. Его голос звучит у меня в ушах, наверное, это горячечный бред; хорошо еще, что мне не чудится безумная какофония, раз высокая температура вызывает слуховые галлюцинации. Неужели я должна признать свою слабость? Неужели я нуждаюсь в сострадании? До завтра все пройдет, пройдет… Он будто стоит передо мной, я даже не подозревала, что так много на него смотрела, что запомнила его. Может быть, он мне снится, я только воображаю, что сижу у окна, а на самом деле лежу в постели и вижу сны?»

Вера просидела на подоконнике до рассвета, в надежде, что ночная прохлада успокоит ее. В какой-то миг ее покинули все мысли, ей казалось, что она спит с открытыми глазами, что любуется во сне звездами, которые постепенно тускнели и все слабее мигали, затем внезапно исчезали, будто бело-серый свод поглощал их платиновое сияние. Когда занялась заря, она легла, и ее сразу сморил сон. Проснулась она в полдень. Мэнэника стояла у постели, ломая руки. Гектор скулил под окном — его прогнали во двор, чтобы он ее не будил.

— Который час, Мэнэника? Я плохо себя чувствовала, не спала всю ночь.

— Немудрено, ведь ты все ходишь да ходишь, дома тебе не сидится. Бывало, тебя не вытащишь из студии никакими силами, а последний год все бродишь невесть где или до полуночи торчишь у господина доктора. То ли дом тебе опостылел, то ли я.

— Доктор болен, Мэнэника, и никогда я там не задерживалась до полуночи.

— Ты ничего не ела вечером.

— Я же сказала, что плохо себя чувствовала.

— Я тоже захвораю и не смогу ничего готовить для тебя. А сейчас хоть тебе лучше?

— Да, все прошло.

Было уже поздно, уходить не имело смысла. Вера металась по дому, как зверь в клетке, ничего не хотела делать, все ее раздражало, а вечером отправилась к Сабину. Пинтя был там. «Он пришел рано, чтобы поскорее уйти, у него сегодня другие дела, — подумала Вера. — Ничего, хорошо, что я явилась вовремя. Выясню в конце концов, питает ли он ко мне сострадание или просто вежлив, и буду знать, что мне надлежит делать. А что, собственно говоря, мне надо делать? Я должна избегать его, никогда с ним не встречаться. Единственное, что мне любопытно, так это его характер, я хочу знать, какой у него характер; меня бы интересовал в такой же степени характер собаки, которую пришлось бы взять, если бы Гектора не стало… У него хорошие, крупные руки с длинными прямыми пальцами… Когда он разговаривает, они очень выразительны, умны, а когда ухаживает за пациентом, очень ловкие и нежные, как женские. Взгляд его продолговатых голубовато-серых глаз — то пронизывающий, то ласкающий. Когда взгляд резкий, глаза нарушают гармонию лица с мягким овалом, с пухлыми губами, готовыми улыбнуться, а когда он смотрит с бесконечной нежностью, глаза будто составляют одно целое с улыбающимся ртом. В этом человеке сосуществуют две личности — одна холодно-расчетливая, жесткая, а другая в высшей степени самоотверженная. Как они могут мирно уживаться? Если бы я писала его портрет, то не знала бы, какую из этих двух личностей надо выделить».