Избранное - [69]

— А вам, сударыня, не нравится?

«Это он меня спрашивает. Я не сводила с него глаз, и он решил, что я слушаю внимательно».

— Почему же, нравится.

«Он поднялся. Собирается уходить. Путь останется. Я еще не рассмотрела его как следует. С ним из меня уходит жизнь. Не знаю, что со мной творится, откуда взялась такая слабость? Может быть, из-за бессонной ночи? Почему проваливается вместе со мной кресло и пол и я должна судорожно держаться за подлокотники вдруг оледеневшими руками?

— Можно приготовить кофе?

«Он не уходит, не уходит, просто встал, чтобы сварить кофе. Этот призрачный мир, который растекался и рушился вокруг меня, стал проясняться, укладываться и превратился в обыкновенный будничный мир. Кровь снова приливает к сердцу, к рукам. Следовало бы самой приготовить кофе, я здесь свой человек, почти что хозяйка, но мне доставляет удовольствие смотреть, как он двигается, как ловко и быстро переставляет разные предметы своими длинными пальцами. Ничего женственного нет в его движениях, как мне показалось прошлый раз, все его тело наполнено энергией, мужественным изяществом, за которым кроется сила.

Стемнело, но никто не предлагает зажечь свет. Сабин блаженно потягивает каплю кофе, на которую ему дано право. Я вижу его лицо, озаренное улыбкой благодаря последнему лучу света, заглянувшему в окно. Вот почти уже не вижу его. Октав Пинтя включил магнитофон — он его оставил здесь — и устроился рядом на низком стульчике. Я различаю только его склоненную голову — черное круглое пятно, чернее темноты. Соната Мендельсона-Бартольди наполняет комнату волшебными звуками. Если бы этот час никогда не кончался, не превратился бы в ночь, ни во что не превращался бы, застыл бы, поглотив нас навсегда!»

Музыка смолкла. Тишина. Вдруг вспыхивает маленький, золотистый огонек — Пинтя зажег настольную лампу. «Я его вижу в свете этой лампы. Я люблю его! Он обхватывает колени руками, поднимает лицо, глядит на меня, будто хочет спросить, правильно ли он сделал, что зажег свет, понравилась ли мне музыка. Не знаю. Я люблю его! Во мне зарождается огненный столб, он растет, полыхает. Хочется крикнуть, что я люблю его, я с трудом подавляю этот вопль в груди. Хочется встать, вплотную подойти к нему, всмотреться в него, дотронуться до него, чтобы удостовериться, что он в действительности существует, — ничего никогда на свете не было таким реальным, как он! — и крикнуть: «Я люблю тебя!» Я опять вцепилась в подлокотники, пальцы немеют от напряжения, но я боюсь подняться, не то кинусь к нему».

— Доктор, кажется, уснул.

«Какой доктор? О чем он говорит? Ну да, конечно, Сабин. Сабин тоже здесь, он уснул, он болен, ему необходимо спать. Это не имеет никакого значения, ничего не имеет значения. Огненный столб возник в центре вселенной, он в моей душе».

— Помогите мне, пожалуйста, уложить его.

«Помочь уложить… да, да, конечно. Это значит, что я к тебе подойду ближе, на какое-то мгновенье ты окажешься совсем близко. Сейчас помогу. Уложим Сабина».

Старик наполовину просыпается, что-то бормочет, не понимая, что с ним происходит; он очень тяжелый — его голова лежит на плече Веры, а ноги, словно камни, на руках Октава.

Вера на мгновенье ощущает ладонь Октава под своей рукой и издает слабый, приглушенный крик.

— В чем дело?

— Чуть не уронила его, — хрипло отвечает она.

Сабин в постели. Доктор Пинтя поправляет простыни, подушки, укрывает его, разглаживает волосы.

— Пойдемте, — шепчет он и гасит свет.

Он берет Веру под руку, чтобы помочь добраться до двери. «Рука… — Эта мысль вонзается в сердце, будто нож. — Хоть бы он не почувствовал ее сквозь ткань платья! Его пальцы не разжимаются, значит, не почувствовал».

Они так же под руку медленно спускаются по лестнице. В недавнее безумное счастье ворвалось сознание того, что существует в действительности, и клочья счастья витают в каком-то отчаянье, словно большие, испуганные птицы.

«Хорошо, что мы уже на улице, ему не придется держать меня под руку. Но его рука не отпускает моей. Я ее отдергиваю, может быть, слишком грубо, и мы шагаем рядом. Он разговаривает спокойно, будто и не обратил внимания на мой резкий жест, говорит о болезни Сабина, которая прогрессирует, о том, что его нужно обманывать, — эта ложь не поможет ему выздороветь, но хотя бы заставит забыть, что конец близок. Вот мы у моей калитки. Гектор бросается навстречу и лает, как ошалелый, заглушая его голос. Гектор, проклятый пес, замолчи, я хочу его слушать! Он ушел. Не помню, пожала ли я ему руку на прощанье. Не знаю, что он сказал, что сказала я, ничего не знаю. Я люблю его. Не могу идти в дом. Побудем здесь, в саду, Гектор. Помолчи, дружок. Вот так, лежи смирно. Среди этой тишины, среди этого бесконечного мира, объятого сном, живо лишь одно. Оно во мне. Никогда я не встречала подобного человека. Он первый. В той жизни я много раз считала, что влюблена. Как мне могло это казаться? Я никогда не испытывала того, что переживаю сейчас, потому что никто не был таким, как он. А что, если он почувствовал сквозь рукав мою обгорелую кожу? Не хочу об этом думать. Не хочу и не могу думать. Я сейчас ощущаю в себе такую силу, что взяла бы весь земной шар в руки и перемесила бы, чтобы создать заново. Город, долины и горы, я вас вижу с высоты, как, наверное, видит бог, и ему смешно, что вы такие маленькие. Если бы я могла сейчас завопить нечеловеческим голосом то ли «Октав», то ли «любовь», — да так, чтобы лава клокочущего в моей груди вулкана достигла неба, оглушая гулом горы и долины, нарушая сон всего живого, чтобы моя любовь охватила все пространство, словно ужасающая реальность!