Избранное - [66]

Но в другой раз, поздно вечером, когда она уже собиралась уходить, опять неожиданно явился Октав Пинтя. В комнате горел свет. «Пусть посмотрит на меня, я больше не буду его избегать, — решила Вера, словно человек, свалившийся в глубокую реку и смирившийся с мыслью, что тонет. — Ведь столько народу меня видит на улице! Он подумает: «Боже! Да у нее на лице кожа, как дубленая, а виски совсем синие». И еще что? «У нее подбородок очень правильной формы, другого цвета, чем щеки». И все. Какое мне дело до того, что подумает этот господин? Прошло уже столько лет, мне все безразлично». Она инстинктивно прикрыла виски волосами, затем посмотрела на него прямо, как давно ни на кого не смотрела.

Пинтя улыбался. Казалось, он не видел ничего необычного, не вздрогнул от жалости или неожиданности. «Он хорошо воспитан», — подумала Вера.

Сабин жаловался на какую-то новую боль под лопаткой. Пинтя хотел уложить его, взять еще раз кровь на анализ, сделать укол. Он попросил Веру помочь ему довести Сабина до постели — трудное дело, потому что Сабин только мешал им, вместо того чтобы помочь, — затем сделал все необходимое с легкостью и изяществом, которые не вязались с его высоким ростом и неуклюжим на первый взгляд телом. Затем он попросил разрешения самому приготовить чай, с непосредственностью человека, который везде чувствует себя среди друзей; поговорил о живописи, о музыке и обещал принести на второй день магнитофон и запись концерта Бетховена, может, и Вера захочет послушать. Она молчала, пораженная тем, что все, чего она остерегалась вот уже восемь лет, доставляет ей удовольствие. «Не так уж плохо бывать на людях, — подумала она, — слишком я их сторонюсь».

Когда она поднялась, Пинтя тоже стал прощаться. Сабин был счастлив, хотя его утомил этот по-настоящему длинный вечер.

Пинтя проводил ее домой, как будто это было в порядке вещей. Он говорил без умолку, ровным, мягким голосом, — таким голосом баюкают детей, — будто Вера дремлет и он боится перебить ей сон. У ворот он немного постоял, повторил свою просьбу прийти завтра вечером к Сабину — он принесет запись концерта — и поцеловал ей руку.

«Боже, этот человек вел себя со мной, как с женщиной!» Такая мысль пришла ей в голову, как только она переступила порог своей комнаты, и в эту секунду она не задавалась вопросом, не примешались ли к удивлению и другие ощущения.

— Я не буду сегодня ужинать, Мэнэника, не буду. Я поела у доктора, — солгала она.

Мэнэника рассвирепела. К чему ей так стараться, коль скоро госпожа обедает в лесу, всухомятку, как лесоруб какой, а вечером ужинает у соседей, — можно себе представить, какую бурду готовит эта Марта.

Вере хотелось сразу лечь. «Этот Пинтя будто и впрямь усыпил меня своим голосом», — подумала она, усмехнувшись. Она прекрасно спала, пока солнце не заглянуло в окно. Большие, плотные тучи поднимались с горизонта. Как бы не обложили все небо, тогда день будет испорчен, а ведь она решила наконец закончить картину с застывшим озерцом. Она отправилась в путь, и ей повезло: примерно до полудня тучи так и не сдвинулись с места, а затем рассеялись. Во время работы Вера не думала о вечернем посещении Сабина. Но по дороге домой она ускорила шаг, чтобы успеть умыться и переодеться. Она причесывалась, прикрывая волосами виски, и вдруг ее пронзила мысль: «Он меня пожалел! Как я этого не поняла, он и с Сабином ведет себя не как врач, а как любящая сестра. Все его движения мягкие, нежные. Он врач по призванию. Безошибочно ставит диагноз и назначает лечение. Какой диагноз он поставил мне? Нуждаюсь ли я в том, чтобы мужчина вел себя со мной так, будто?.. Нет, нет, нет! Мне все безразлично, я забыла, что я женщина, почти забыла даже, что я человек. На сей раз добрый самаритянин Октав Пинтя ошибся, поставил неправильный диагноз. Я не больна, я мертва, а мертвецам врачи ни к чему. Не пойду сегодня вечером к Сабину. Они прекрасно проведут время без меня».

Вера выключила телефон.

— Мэнэника, дай мне поесть.

— Так рано? Еще не готово.

— Вчера было все готово!

— Еще бы, в десять часов. Видать, придется мне идти на все четыре стороны: на тебя никак не угодишь.

Вера устыдилась своих слов и замолчала. В ожидании ужина можно сделать уйму необходимых дел, например, подстричь траву под окнами, она ее совсем запустила. Склонившись над землей, она стригла траву, и в ней закипал гнев. «Как это я еще вчера вечером не поняла и сегодня была готова помчаться туда, слушать его рассуждения о живописи и музыке? Пусть никто не проявляет ко мне благосклонности, пусть не провожает домой и ласково не жмет руку, скрывая отвращение, чтобы вселить в меня смелость, помогающую жить! Я и так живу благодаря собственной смелости, и любое вторжение в мой внутренний мир можно расценить только как бестактность, грубость. Пусть он не глядит на меня так, будто я не обезображена. Я прекрасно знаю, что страшна, нечего притворяться; не проявляйте ко мне доброты, милые люди, она меня только ранит. Хватит с меня моих зарубцевавшихся, сморщенных ран».

В последующие дни Вере не попадалось ничего подходящего для живописи. Она перестала думать о Пинте, она вообще ни о чем не думала, но не могла вновь обрести покой. «И это называется, я добилась душевного равновесия, — ничтожный пустяк, и я потеряла покой!» — брюзжала она. Она бродила с Гектором по холмам, по долинам, часами стояла на какой-нибудь полянке, опустив глаза, не в состоянии глядеть вокруг, уставшая от обилия лета, красок, неба.