Избранное - [23]

Эгон Таубер занимался теперь только медициной: лечил и оперировал. В работу своих коллег он вмешивался только тогда, когда пациент был исключительно важной персоной. Когда к нему обращались с просьбой поместить больного в клинику, уменьшить плату, назначить гонорар за операцию, он пожимал плечами и ласково, доброжелательно говорил: «Обратитесь, пожалуйста, к госпоже Вебер, административному директору. Я этими вопросами не занимаюсь. Она посмотрит, что можно сделать».

И Анна Вебер действительно смотрела, чтобы ничего не делалось в ущерб клинике, исключения допускались лишь тогда, когда речь шла о знакомых Таубера, которые могли быть полезны ему, или о людях, связанных с министерством здравоохранения.

Оставаясь наедине, Эгон и Анна испытывали чувство огромной бурной радости. Эгон страстно прижимал к груди ее сильное крупное тело, руки Анны, почти такие же сильные, как и у него, сжимали его в объятиях, он погружался своим взором в ее глаза и читал в них восторг, восхищение и нежность. Иногда он чувствовал себя рядом с ней маленьким ребенком, которого балуют, оберегают, с которым нянчатся. Сильный, взрослый мужчина, который никогда ни у кого не просил ни помощи, ни совета, вкушал теперь блаженное чувство беззаботности — он был ребенком, но ребенком обожествленным и внушающим страх.

Поначалу они каждый вечер обсуждали текущие дела клиники. Потом Эгон отказался и слышать о них. Достаточно того, что ими занимается Анна: она все понимает и справляется со всем куда лучше него.

Он клал голову ей на колени, рука ее перебирала его вьющиеся седеющие волосы, и он часами рассказывал ей о своих операциях, об интересных медицинских случаях, вычитанных в журналах, о последних научных открытиях, а Анна все с интересом слушала. Все, о чем бы ни говорил доктор, было увлекательно. Порой и Анна рассказывала смешные истории и неожиданно заливалась молодым, громким, здоровым смехом, наполнявшим радостью и теплом строгий кабинет доктора, и тут же зажимала себе рот широкой ладонью, испуганно оглядываясь, не услышал ли кто-нибудь? Она делала это так по-детски, так непосредственно, что Эгон, когда уставал или был особенно озабочен, старался рассмешить ее, питая особую слабость и к смеху, и к этому ее жесту: он оживлял его, вливал новые силы. Дома у него так никто не смеялся.

Анна так ни разу и не назвала его по имени. Для нее он всегда был господин доктор, и только в минуты полного слияния душ их и тел он слышал, как она тихо шептала: «Мой ангел!»

Несмотря на всю свою осторожность, Таубер все-таки совершил два неосмотрительных поступка: дважды, когда его приглашали в один из соседних городков, чтобы сделать срочные операции больным, перевозить которых было невозможно, он, вместо того чтобы, как обычно, взять с собой операционную сестру, брал Анну Вебер под предлогом, что она лучше разбирается в практических вопросах, которые могут возникнуть, а также сможет оказать и необходимую медицинскую помощь, поскольку не забыла еще своей специальности.

Этим путешествиям суждено было остаться в памяти влюбленных до самой старости. Во время первого из них Эгон провел целую ночь в объятиях своей возлюбленной в гостинице, а во время второго они отсрочили свой приезд на целый день и от зари до зари проблуждали по лесам, покрывавшим окружающие город холмы, распевали детские песенки, плескались в ручье, собирали землянику, то и дело хохоча во все горло.

Но за подобную неосторожность, принесшую ему столько счастья, доктор Таубер вскоре жестоко поплатился. Оскар Зоммер, как и все жители городка, уже давно слышал о любовной связи своего шурина, но не желал придавать значения слухам, потому что это только осложнило бы его жизнь, и без того беспокойную из-за погони за большими прибылями, из-за волнений вечно недовольных рабочих, из-за приближающегося освобождения из тюрьмы Гуго Друкера, одно воспоминание о котором нагоняло на него болезненный страх. Но, узнав о двух путешествиях доктора Таубера в сопровождении Анны Вебер, Оскар Зоммер счел своим долгом сообщить об этом сестре, ибо семья Зоммер была скомпрометирована перед всем городом.

Минна как раз штопала носовой платок, который Эгон случайно порвал. Конечно, он не стал бы больше им пользоваться, но Минна, заштопав, положит его в сундук со старыми вещами. У Оскара не было времени для беседы, и он высказал ей в приличных и осторожных выражениях просто и прямо все, что намеревался сказать:

— Кажется… так говорят люди… ты должна быть сдержанной и благородной, какими были наши родители.

— Это верно? — спросила Минна с искаженным от ярости лицом.

— Верно? Кто может быть уверен? Только они сами и могут быть уверены, так это или нет. Люди говорят, а этого достаточно, чтобы запятнать честь нашей семьи.

Минна словно только сейчас поняла его слова, вскочила, бросила платок на пол и стала топтать его маленькими разношенными шлепанцами и ругаться такими словами, каких Оскар и не предполагал услышать от нее, поминая и черта, и подлеца мужа, обзывая Анну Вебер старой сукой и деревенской образиной. Наконец она устала кричать и упала в кресло.