Избранное - [85]
Набив ящик стола доверху бабками, господин Вуча открывал аукцион.
— Ну, теперь посмотрим, почем продаются бабки!
И мы тотчас же:
— Возле церкви святого Штефана за три копейки дают три альчика и один хруль…
— В Олтень — четыре альчика.
— В Новой Деля — три.
— В Лукач три альчика и один хруль.
— Возле Троицы битку за пятачок.
Сокровища, которые мы так страстно желали получить, господин Вуча делил между всеми. Он записывал, сколько дал каждому, и в течение трех дней надо было принести ему деньги. Тот день, когда он получал деньги, был для нас счастливым: в этот день господин Вуча никого не бил!
А вот когда у него пропадал Припэшел… какое это было счастье для старших учеников!
Сразу несколько человек подымались, чтобы высказать свои предположения насчет того, где может быть Припэшел.
— Я встретил одну собачонку на такой-то улице…
— А я заметил другую, красивую, совсем в другом месте…
— Я видел белую и курчавую у одного доктора…
— Ого, басурман, повеса этакий, негодяй! Найдите мне его, а то госпожа огорчится (госпожа — это жена господина Вучи)… Какой басурманский повеса… Маленький, а бедовый…
И тотчас же человек десять уходили искать Припэшела; это были старшие ученики; у них водились деньги, они могли купить колбасы, ветчины и сосисок, чтобы приманить Припэшела.
Но и у нас, у младших, были свои радости.
В летнее время, в жару, господин Вуча сильно потел. А он любил жизнь, как отшельник бога. Он переводил нас всех в одну комнату — у нас в классе были две комнаты, отделенные друг от друга дверью, — раздевался, снимал рубашку и посылал одного из младших учеников высушить ее на солнце. Надо было расстилать рубашку только на полыни, а не то «пять подряд и без обеда».
Однажды он послал и меня. Сознаюсь — грешен: проходя мимо кадки с водой, я вылил на рубашку две полные кружки.
Рубашка так и не высохла до самых четырех часов, а я прогуливался вокруг того места, где она сушилась, и то и дело бегал к господину Вуча, докладывая ему:
— Не сохнет, господин учитель, она вся пропотела.
Господин Вуча слуг не держал. Слугами были мы, если не считать кухарки. Он вносил в рыночный список только тех, кто был беден и плохо одет.
Когда он выбирал, кого следует отправлять на рынок или в бакалею, то делал перекличку:
— Такой-то!
— Здесь!
— Ого, басурман!.. не пригоден… споткнется с корзиной… упадет еще… Не пригоден!
Разумеется, нет.
Это белоручка, здоровый, румяный, изнеженный, в красивой соломенной шляпе и в сверкающих ботинках.
— Такой-то!
— Здесь!
— Хорошо… Браво, басурман, пригоден!.. В список! Пригоден! Слабый и бледный. Сапоги грубые и большие. Одет в лохмотья, руки красные, потрескавшиеся.
— Такой-то!
— Здесь!
— Дуралей!.. Ротозей… Забудет корзинку… Дуралей!..
Правильно. Дуралей. В темно-сером охотничьем костюмчике, обшитом зелеными галунами, в брюках галифе и в лакированных сапожках. Помещичий сынок. В плохую погоду он приезжал в школу на пролетке.
И странно — они же не были пригодны и для «пять подряд и без обеда».
Пригодными таскать корзины были лишь дети окраин — раздетые, голодные, безропотные сироты.
Нас отбирали по два. Каждый день двое учеников являлись в школу для того только, чтобы ответить: «Здесь — здесь — дежурный по рынку». И они отправлялись на дом к господину Вуче, на улицу Лукач. После того как они делали покупки, госпожа заставляла их весь день убирать дом, вытряхивать тюфяки и подметать двор.
А какие славные вещи покупал господин Вуча на рынке! Как я пожирал их глазами, глотая слюнки! Свежий хлеб из булочной «Белые глаза», белый и хорошо поджаренный. Один запах чего стоил! А колбаса, а копченое мясо, а халва, а миндаль, а плитки шоколада, а крупные фисташки, жареный горох, желтый изюм и финики в коробках! И все это мы ему сами притаскивали, своими руками.
Как все это было вкусно — у меня даже слюнки текли, но как тяжело было носить это! И ни разу господин Вуча не сказал: «Вот, на и тебе, басурман!»
Особенно мучительно было нести от самого рынка до дома госпожи булки, колбасу, фисташки и миндаль! Я отворачивался от корзинки, но булка и колбаса благоухали, а фисташки и миндалинки постукивали. Они были как живые. От запаха хлеба и колбасы у меня щекотало в носу, а стук фисташек дразнил слух. Все это заставляло меня поворачиваться к корзине, в которой я нес груз чужого счастья.
Мог ли я стащить что-нибудь?
Ну, что вы!..
Вы не знаете, как часто терзала меня эта мысль!
Но меня останавливала не христианская мораль. Я был уверен, что бог на моей стороне. Но откуда я мог знать, что отмечал бакалейщик в маленькой тетрадочке?
И потом ведь вы не были знакомы с госпожой. Высокая, худющая, а глаза… Боже, что за глаза! Какие пронзительные глаза, и как они у нее бегали! Если бы ее взгляд был прикован ко мне в течение четверти часа, то, наверно, просверлил бы мне лоб насквозь.
Когда я приносил ей корзинку, она открывала тетрадочку, читала про себя, шевеля губами, потом смотрела на меня: на мои руки, на мой рот, на пазуху, на карманы. Мне казалось, что своим взглядом она раздевала меня и перетряхивала все мое белье.
Господин Вуча приучил нас быть трусливыми, лживыми, доносчиками, бездельниками; мы могли бы легко приучиться и к воровству, но глаза госпожи были более беспощадными, чем христианская мораль!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.