Избранное - [85]

Набив ящик стола доверху бабками, господин Вуча открывал аукцион.

— Ну, теперь посмотрим, почем продаются бабки!

И мы тотчас же:

— Возле церкви святого Штефана за три копейки дают три альчика и один хруль…

— В Олтень — четыре альчика.

— В Новой Деля — три.

— В Лукач три альчика и один хруль.

— Возле Троицы битку за пятачок.

Сокровища, которые мы так страстно желали получить, господин Вуча делил между всеми. Он записывал, сколько дал каждому, и в течение трех дней надо было принести ему деньги. Тот день, когда он получал деньги, был для нас счастливым: в этот день господин Вуча никого не бил!

А вот когда у него пропадал Припэшел… какое это было счастье для старших учеников!

Сразу несколько человек подымались, чтобы высказать свои предположения насчет того, где может быть Припэшел.

— Я встретил одну собачонку на такой-то улице…

— А я заметил другую, красивую, совсем в другом месте…

— Я видел белую и курчавую у одного доктора…

— Ого, басурман, повеса этакий, негодяй! Найдите мне его, а то госпожа огорчится (госпожа — это жена господина Вучи)… Какой басурманский повеса… Маленький, а бедовый…

И тотчас же человек десять уходили искать Припэшела; это были старшие ученики; у них водились деньги, они могли купить колбасы, ветчины и сосисок, чтобы приманить Припэшела.

Но и у нас, у младших, были свои радости.

В летнее время, в жару, господин Вуча сильно потел. А он любил жизнь, как отшельник бога. Он переводил нас всех в одну комнату — у нас в классе были две комнаты, отделенные друг от друга дверью, — раздевался, снимал рубашку и посылал одного из младших учеников высушить ее на солнце. Надо было расстилать рубашку только на полыни, а не то «пять подряд и без обеда».

Однажды он послал и меня. Сознаюсь — грешен: проходя мимо кадки с водой, я вылил на рубашку две полные кружки.

Рубашка так и не высохла до самых четырех часов, а я прогуливался вокруг того места, где она сушилась, и то и дело бегал к господину Вуча, докладывая ему:

— Не сохнет, господин учитель, она вся пропотела.

Господин Вуча слуг не держал. Слугами были мы, если не считать кухарки. Он вносил в рыночный список только тех, кто был беден и плохо одет.

Когда он выбирал, кого следует отправлять на рынок или в бакалею, то делал перекличку:

— Такой-то!

— Здесь!

— Ого, басурман!.. не пригоден… споткнется с корзиной… упадет еще… Не пригоден!

Разумеется, нет.

Это белоручка, здоровый, румяный, изнеженный, в красивой соломенной шляпе и в сверкающих ботинках.

— Такой-то!

— Здесь!

— Хорошо… Браво, басурман, пригоден!.. В список! Пригоден! Слабый и бледный. Сапоги грубые и большие. Одет в лохмотья, руки красные, потрескавшиеся.

— Такой-то!

— Здесь!

— Дуралей!.. Ротозей… Забудет корзинку… Дуралей!..

Правильно. Дуралей. В темно-сером охотничьем костюмчике, обшитом зелеными галунами, в брюках галифе и в лакированных сапожках. Помещичий сынок. В плохую погоду он приезжал в школу на пролетке.

И странно — они же не были пригодны и для «пять подряд и без обеда».

Пригодными таскать корзины были лишь дети окраин — раздетые, голодные, безропотные сироты.

Нас отбирали по два. Каждый день двое учеников являлись в школу для того только, чтобы ответить: «Здесь — здесь — дежурный по рынку». И они отправлялись на дом к господину Вуче, на улицу Лукач. После того как они делали покупки, госпожа заставляла их весь день убирать дом, вытряхивать тюфяки и подметать двор.

А какие славные вещи покупал господин Вуча на рынке! Как я пожирал их глазами, глотая слюнки! Свежий хлеб из булочной «Белые глаза», белый и хорошо поджаренный. Один запах чего стоил! А колбаса, а копченое мясо, а халва, а миндаль, а плитки шоколада, а крупные фисташки, жареный горох, желтый изюм и финики в коробках! И все это мы ему сами притаскивали, своими руками.

Как все это было вкусно — у меня даже слюнки текли, но как тяжело было носить это! И ни разу господин Вуча не сказал: «Вот, на и тебе, басурман!»

Особенно мучительно было нести от самого рынка до дома госпожи булки, колбасу, фисташки и миндаль! Я отворачивался от корзинки, но булка и колбаса благоухали, а фисташки и миндалинки постукивали. Они были как живые. От запаха хлеба и колбасы у меня щекотало в носу, а стук фисташек дразнил слух. Все это заставляло меня поворачиваться к корзине, в которой я нес груз чужого счастья.

Мог ли я стащить что-нибудь?

Ну, что вы!..

Вы не знаете, как часто терзала меня эта мысль!

Но меня останавливала не христианская мораль. Я был уверен, что бог на моей стороне. Но откуда я мог знать, что отмечал бакалейщик в маленькой тетрадочке?

И потом ведь вы не были знакомы с госпожой. Высокая, худющая, а глаза… Боже, что за глаза! Какие пронзительные глаза, и как они у нее бегали! Если бы ее взгляд был прикован ко мне в течение четверти часа, то, наверно, просверлил бы мне лоб насквозь.

Когда я приносил ей корзинку, она открывала тетрадочку, читала про себя, шевеля губами, потом смотрела на меня: на мои руки, на мой рот, на пазуху, на карманы. Мне казалось, что своим взглядом она раздевала меня и перетряхивала все мое белье.

Господин Вуча приучил нас быть трусливыми, лживыми, доносчиками, бездельниками; мы могли бы легко приучиться и к воровству, но глаза госпожи были более беспощадными, чем христианская мораль!