Избранное - [82]
И уж далеко, за церковью святого Штефана, брат остановился и сказал:
— Вот школа.
Школа!
У меня перехватило дыхание. Я широко раскрыл глаза. Мне не верилось. Это и есть господская школа? Какие-то длинные строения, низкие и обветшалые. Не было высоких железных ворот, да и вовсе никаких ворот не было! Против школы — полуразвалившийся погреб, наполненный отбросами, вокруг школы — большой двор, густо заросший бурьяном.
Ну, такие-то дома я уже видал!
Брат оставил меня во дворе. Мальчишки громко кричали, шалили, играли в кости и пуговицы, прыгали на одной ноге, играя в «классы».
И школьников таких я уже видел!
Только бы мне не провалиться! Но вот брат взял меня за руку и тихо сказал:
— Пойдем в третий класс. Директор дал мне записку, чтобы я тебя записал.
Войдя в класс, я увидел трость, желтую и блестящую, прислоненную к столу «господина учителя».
Господин учитель — высокий, худой человек с реденькой и курчавой бородкой.
Господин учитель был мрачен и бледен.
Господин учитель вызывал мальчиков резким голосом.
Ученики сидели за партами как святые. Трое наказанных с красными, горящими как огонь ушами стояли на коленях возле черной доски; слезы капали на раскрытые и поднесенные к самому кончику носа книги.
Трость, слезы, красные уши. Господин учитель, худой и высокий… Смелость моя мгновенно улетучилась… Я задрожал. А брат, тихо переговорив с учителем, шепнул мне:
— Он тебя выслушает, отвечай громко и внятно.
Брат ушел. Мне хотелось броситься следом за ним. От страха я даже не мог плакать.
Господин учитель посмотрел на меня усталым взглядом. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Когда он открыл рот, мне показалось, что он меня сейчас проглотит.
— Ну… мальчик… сколько тебе лет?
— Восемь… в Петров день исполнилось…
Голос у меня дрожал, будто меня душили.
— Читать умеешь?
— Умею…
— Доставай хрестоматию.
Сую руку о сумку, сшитую мамой из клетчатого полотна, и вынимаю «Волка и Ягненка». Так мы называли хрестоматию, потому что она открывалась этой басней…
Он тоже попросил у одного из учеников хрестоматию и открыл ее.
Книга дрожала у меня в руках; дрожала до тех пор, пока не упала на пол.
Мальчики засмеялись.
Я нагнулся, чтобы поднять ее. Господин учитель так громко закричал: «Тише!», что я так и замер.
— Подыми книгу! Открой ее на пятидесятой странице и читай!
Я поднял книгу. Открыл ее на пятидесятой странице, но она перевернулась на восьмидесятую страницу, на «Чуму при Карадже». А на пятидесятой странице был «Соблазн».
— Читай же, наконец, растяпа!
От страха я выпалил:
— Соблазн!..
Но книга была открыта на восьмидесятой странице, и я начал читать громко и внятно:
— Когда-во-время-чумы-при-Карадже-рассеялись-горожане-по-деревням-а-крестьяне-по-пустынным-местам.
Ученики прыснули со смеху.
— Хватит, вижу, что знаешь, — сказал учитель. — Что ты выучил по арифметике?
— Сложение, вычитание, умножение, деление и еще сложение, вычитание, умножение и деление простых дробей.
— Сколько будет двадцать пять ослов и пятнадцать волов?
Я соображал, раздумывал: на сложение что-то не похоже, потому что брат учил меня складывать только одинаковые предметы и объяснял, что это и есть сложение. Ну, стало быть, это умножение. Но брат был более добрым, он бы мне сказал, сколько стоил один осел и один вол, чтобы я мог сказать, сколько стоят все они вместе. Когда я понял, что выхода нет, я решился ответить:
— Господин учитель, я не могу подсчитать ослов и волов, потому что у моего отца есть только лошади… С лошадьми я бы сообразил…
Я знал, что отец купил лошадь «Малыша» за двести лей.
Господин учитель засмеялся, ученики расхохотались, а у меня слезы брызнули из глаз.
— Ну пусть будут лошади. А вот теперь посмотрим, что ты знаешь.
Я направляюсь к доске, беру мел, трижды роняю его, потом начинаю считать ослов и волов за лошадей и по цене «Малыша», то есть по двести лей. Складываю двадцать пять ослов и пятнадцать волов, умножаю сумму на двести лей и поворачиваюсь к учителю. Он смотрел вниз и вовсе не видел моих подсчетов.
Я откашливаюсь и кричу:
— Восемь тысяч, господин учитель!
Господин учитель разразился смехом и хохотал, хохотал до упаду. Успокоившись, он сказал, глядя в потолок:
— Подумать только, что двадцать пять и пятнадцать могут дать восемь тысяч! Главный староста, возьми его и отведи во второй класс!
Главный староста схватил меня за рукав и вывел вон из класса. По дороге он сказал мне: «Учитель срезал тебя».
Мы несколько раз повернули по коридору, и главный староста открыл дверь. Я вошел во второй класс и встретился глазами с учителем с белой бородой.
— Господин Вуча, его срезал господин Петран.
— Ха-ха, басурман, срезали басурмана… Ха-ха, басурман! Хорошо, басурман!!.
Так я попал в руки к господину Вуче.
Через месяц я постиг всю мудрость обучения и отлично узнал господина Вучу.
Долго он мне потом снился. Даже и теперь он стоит как живой у меня перед глазами.
Невысокий, толстенький, с редкими и седыми волосами, с острой бородкой, аккуратно подстриженной ножницами, белой-пребелой как снег, особенно на конце, с зеленоватыми глазами, маленькими и быстрыми, с лицом желтым, чистым и без малейшей кровинки. Зимой он кутался в мохнатую меховую шубу, летом — мы невольно заглядывались на него, так красиво он был одет: синий пиджак, черные панталоны, тиковая, светло-желтая жилетка, выглаженная и блестящая, золотая цепочка, толщиной в палец.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.