Избранное - [80]
Ляна взяла миску и вышла.
Хаджи повалился на подушку, набитую соломой. Тело его пылало. Он весь дрожал! Под ним как бы разверзлось бездонное море, и он погружался в него все глубже и глубже. А в горле вкус золота, живая кровь золота! Несчастный родитель, он вкусил мясо детей своих! Похлебка пахла золотом!
Когда Ляна вошла в комнату, он приподнялся на локтях и закричал:
— Потуши огонь!.. Верни золу и угли!.. Вылей похлебку!.. Отдай обратно перья и кости! Пусть мне вернут хоть часть денег!
И он зарыдал.
— Убийца, безумец! Преступник!.. Во век тебе не насытиться.
Ляна, остолбенев, глядела на него. Как раз в это время послышалось под дверью мяуканье кота. Это было единственное существо, разделявшее с нею голод и холод, существо, которое она ласкала и которое ласкалось к ней.
Ляна приоткрыла дверь. Хаджи испуганно оглянулся и, увидев крадущегося кота, закричал:
— Отруби ему хвост!.. Отруби ему хвост!.. Один хвост на целую сажень!.. Пока он войдет, остудится комната. Для него я, что ли, тратил деньги?.. Где топор?.. Я сам отрублю!..
Он встал. Ноги его дрожали, подгибались, трещали в суставах. Хаджи согнулся, широко раскрыл воспаленные глаза, судорожно глотнул воздух и упал на спину.
Испуганная Ляна выбежала вон, крестясь.
Смеркается. Она выжидает у двери, дрожит, сердце ее испуганно бьется. Она хотела бы войти, но страх, что найдет его мертвым или сумасшедшим, сковывает ее. Ветер свистит, снаружи дверь занесло снегом. В сенях холодно и темно.
В полночь Ляне почудилось, что в комнате Хаджи кто-то ползает по полу. Она прислушалась и ясно различила звон монет.
— Это дядюшка Хаджи… Значит, жив еще, — прошептала Ляна, — деньги продлевают ему жизнь. Бедный!..
Немного успокоившись, она нащупала в темноте ручку двери, бесшумно приоткрыла ее и пошла спать, тихо оплакивая несчастного дядюшку Хаджи:
«Бедняга, он так богат!»
На другой день утром Ляна, войдя в комнату Хаджи, увидела, что он лежит в одной заплатанной рубашке, уткнувшись лицом в груду золота, весь с головы до ног зарывшись в монеты.
Ляна заплакала.
Вдруг, словно по волшебству, тело Хаджи вздрогнуло. Деньги протяжно зазвенели. Хаджи вскинул голову, приоткрыл потухшие глаза, уставился на Ляну каким-то стеклянным взглядом и что-то неясно пробормотал, ловя воздух беззубым ртом и обнажая белые десны; он с трудом мог выдавить из себя:
— Не смотри, не смотри… Закрой глаза… Глаза воруют… Закрой глаза!..
Хаджи разинул рот. Язык его окостенел, голова откинулась, ноги вытянулись, руки погрузились в монеты… и он заснул навеки. Его открытые глаза были устремлены на Ляну.
Когда тело его обмывали, то на коленях, на груди и на лбу виднелись отпечатки монет. Ему оттягивали веки, силясь закрыть его испуганно вытаращенные глаза, но они так и не закрылись.
Ляна похоронила его с большой пышностью. Десять священников, архиерей, дорогой балдахин, кутья, хоругви из церкви святой Троицы, цветы, свечи, траурный креп.
Люди, глядевшие на эту процессию, говорили:
— Вот красота-то! Ему повезло!
Рядом с гробом шла Ляна, за ней несколько стариков во главе с церковным старостой. Один из стариков спросил у него:
— Сколько денег оставил Хаджи?
— Целый миллион, — отвечал староста.
— А сколько это — миллион?
— Миллион? Это десять раз по сто тысяч.
— Бедный Хаджи! Если бы он только видел, как Ляна расходует деньги на его похороны…
— Умер бы! — заметил другой старик.
И катафалк, с покачивающимися золотыми кистями на балдахине, въехал на церковный погост. Издали доносились звуки многоголосого хора: «Вечная память, вечная память!..»
Перевод М. П. Богословской.
ГОСПОДИН ВУЧА
Слушал я россказни про турок, про москалей и про немецких солдат с косичками, и весь день они как живые стояли перед моими глазами с широкими саблями, с длинными пиками, верхом на лошадях, перелетающих через изгороди предместий с такой легкостью, словно они перескакивали через следы быков на дороге; я ясно представлял себе, как они берут в полон толпы детей и женщин, оставляя после себя скорбь и густые облака пыли.
Но как бы ни радовал и ни пугал меня этот мир сказок и легенд, я забывал и о турках, и о немецких солдатах с косичками, и о «журавлином царстве», как только вспоминал, что после праздника святой Марии я перейду в «господскую» школу, которая находилась в другом районе города.
Дрожа от страха, мысленно приближался я к этой знаменитой школе, словно к медвежьему чучелу, готовый удрать при малейшей опасности. Она пугала меня и вместе с тем привлекала, хотя я и не представлял себе, какова она и где находится.
Две вещи я знал: что эта школа — «господская», не такая, как в нашем церковном дворе, и что тамошний учитель — это «преподаватель», который требует, чтоб его называли «господин учитель», а не так, как мы обращались к нашему: «дядя Никуцэ».
После Петрова дня я ежедневно брал сумку, вешал ее на шею и, сказав, что ухожу в господскую школу, расхаживал по тропинкам нашего сада. Иногда я захватывал с собою и пса Гривея, привязав его к поясу обрывком веревки, которую тайком брал у мамы. От жары собака разевала пасть, вертела головой и щелкала зубами, стараясь поймать одолевавших ее мух.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.