Избранное - [78]

Хаджи ворочается с боку на бок. Он слишком счастлив. Не может заснуть. Смеется и вздыхает. Он грезит наяву. И какие это грезы: только бы они не кончились! Если бы вдруг, сейчас, здесь, в этой темноте и духоте, он встал бы на ноги и деньги, как волна, захлестнули бы его с ног до головы… О! Как счастлив был бы Хаджи! И прежде чем испустить последний вздох, он увидел бы бессмертный лик своего кумира. Будь у смерти золотая коса, он схватился бы обеими руками за ее острие!

Дождевые капли стучат в окно Хаджи. Он вздрагивает. Никого. Он стирает со лба пот и с трудом дышит, как будто поднимается в гору с тяжелой ношей на спине. Его сердце трепетно бьется, мечта о счастливой смерти нарушена тревожной действительностью. Тяжелые капли дождя барабанят в окно. Мысль, что кто-нибудь может украсть его деньги, заставляет его вскочить с постели. Он зажигает свечу. Он и сам желт, как свеча. Волосы его, всклокоченные и длинные, свисают спутанными прядями на лоб и на затылок. Он глядит на иконы. Молится. Вспоминает о боге. Понятно, что он о нем вспоминает! Он убежден, что страдает на земле из-за лентяев и разбойников. Ведь у него могли бы украсть мешки с десятками тысяч золотых, зарытых под кроватью, под кирпичным полом; и если бы украли эти мешки с десятками тысяч золотых, его не только обворовали бы десять тысяч раз, — у него отняли бы душу, которую он вдохнул в каждую монету. Он никогда не понимал, что такое десять, сотня, тысяча. В каждой из десяти золотых монет, в каждой из сотни, из тысячи заключено его сердце. Десять тысяч — это для него не груда золотых монет, а десять тысяч его собственных детей, каждый со своим обликом, со своей судьбой. Вот почему он вспоминал о боге.

— Зажгу-ка лампаду, хотя милосердному богу следовало бы видеть и в темноте! — пробормотал Хаджи и, привстав, дрожа потянулся к иконе.

Он осторожно вынул из лампады грязный стаканчик, поставил его на кровать, выжал и поправил фитилек, налил из кувшина лампадного масла, измерив глазами его уровень…

— Как раз на палец масла… на палец!.. Слишком много… уже рассветает… Да разве всемогущий увидит этот желтый огонек, когда солнце зальет всю вселенную своим светом?..

Он поставил стаканчик на глиняную тарелку и подлил в него воды. Масло перелилось в тарелку, и в стакане остался только тончайший слой его.

Хаджи нырнул под одеяло. Лампада шипела и трещала. В полудремоте он ворчал себе под нос:

— Почему же она трещит? Плохая примета! Я ведь налил достаточно лампадного масла… Почему же она все-таки трещит? Не сгорела бы моя мастерская!

V

Так и прошла жизнь Хаджи до старости. Это была нескончаемая вереница счастливых мук: он с радостью отказывал себе во всем — и в пище и в одежде. Он жил в холоде, голодая, никого не любя, пугаясь собственной тени и запираясь в доме на засов даже днем. Словно иссохший призрак копошился он по ночам в своей комнате с сальной свечой в руке.

Когда он состарился, басонная мастерская перестала приносить доход. Он сбыл ее. Продал все.

— Ну теперь у меня есть кусок хлеба на черный день, но это после собачьего труда с восьми до шестидесяти лет!

Лишь единственная забота омрачала счастье Хаджи, которому деньги, с трудом приобретенные и тщательно припрятанные, заменяли друзей, жену, детей.

— Бог видит все… воздает по заслугам за все… все видит! Видит ли?.. Я не украл ни у кого… не отнял ни у кого денег!..

«Видит все, воздает за все». И он вспоминает лики святых и слова церковного богослужения. Чем плох немилосердный богач, коли он никого не обкрадывает и никого не обижает? Если бы богачи подавали каждый день милостыню беднякам, бедняки разбогатели бы, а богачи разорились. Чем это было бы выгоднее богу? Хаджи никогда не желал женщины, он никогда не целовал детей; он никогда не был чревоугодником — и вот целую вечность не видеть светлого лика своего божества!

Однажды старик, измученный этими мыслями, решился:

— Да, да, хорошо бы задобрить бога… Походить по святым местам! Какая жертва превзойдет тогда мою жертву?

Святые места… священное древо… не все ведь пойдут туда, им-то и можно будет продавать святое древо… Да в тех местах все леса, должно быть, святые…

И старик пошел на богомолье и возвратился «святым» паломником, святым, но еще более грязным, чем прежде.

И сколько бы раз его ни спрашивали, каково было в тех местах, он неизменно говорил об одном и том же: о чудесах, творимых святым древом. Он своими глазами видел прокаженных, исцелившихся… от прикосновения к этому древу. Стоило только приложить к их ранам маленький, совсем крохотный кусочек, как там, где была раньше открытая рана, кожа сразу срасталась. Один отшельник ничего не брал в рот в течение десяти лет, вдыхая лишь аромат священного древа. К одному сумасшедшему вернулся рассудок, когда к его лбу приложили кусочек священного древа.

Повествуя так о чудесах, крестясь и шепча молитвы, Хаджи продавал кусочки дерева старикам, старухам и вдовам.

И довольный тем, что заслужил милость бога и не только вернул деньги, израсходованные на паломничество, но вдобавок получил еще и прибыль. Хаджи не раз бормотал, озираясь по сторонам: