Избранное - [79]
— Ну и торговля, ну и дела! Сколько денег можно было бы заработать! Да, торговля священным древом идет как по маслу! Сорок лет тому назад такая лавка, где продавалось бы священное древо, озолотила бы хозяина. А теперь мир полон зла, вера оскудела… Боже!.. Боже!..
И Хаджи крестился при мысли о том, что мир идет к гибели.
Тяжела проклятая старость. Приступы кашля становятся все чаще, все сильнее. Старик уже не переносит мороза. Слабеет память. Все чаще он спорит сам с собой:
— Восемь тысяч…
— Нет, десять!
— Как десять?
— Тогда там восемь!
— Не может быть! Вечером я пересчитывал.
И слух уже начал изменять ему. Когда он говорит громче, то слышит свой голос и испуганно оглядывается по сторонам:
— Вот Хаджи, безмозглая голова, кричишь во все горло, как будто бог знает какой богач! Запомни: нет у тебя ничего, нет у тебя ничего, ты нищий!
Однако про себя он думает: «Кое-что у меня все-таки есть, но лучше буду говорить, что у меня нет ни гроша».
До восьмидесяти лет ничего особенного не случилось с Хаджи. Даже зубы у него никогда не болели. Они у него просто выпадали от старости, застревая то в корке, то в мякише хлеба.
В тот год стояла суровая зима. Трещали деревья в садах. Окна домика Хаджи покрылись плотными ледяными узорами. Напрасно пыталась его племянница проделать глазок в заледеневшем окне. Бедная девушка, вытянув губы, старательно дула — обрисовывался маленький кружочек, но тотчас же снова затягивался льдом.
— Дуй сильнее, Ляна! — кричал Хаджи, съежившись в углу кровати.
— Дую, дядюшка Хаджи, дую, но мороз обжигает мне губы и перехватывает дыхание, — отвечала племянница, дрожа и кутаясь в одеяло. — Надо дров купить, а то совсем замерзнем до завтра.
— Как?.. Дрова, сейчас?.. В такой холод? Да в этакую-то стужу за тележку дров надо отдать золотой… целый золотой!
Ляна, ворча, уходит в соседнюю комнату. Хаджи остается один. Кругом тоскливо, темно и холодно. Ледяной ветер гуляет в дымоходе. В очаге ни углей, ни золы. Хаджи, дрожа, жует кусочек хлеба. Холодные мурашки пробегают у него по спине. Ноги у него онемели от холода.
Снежные сугробы подымаются до самых окон. В округе не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.
Хаджи засыпает, сокрушаясь, что зима может продержаться еще долго и тогда уж ему не обойтись без дров. А как дороги, должно быть, сейчас дрова… Этак, пожалуй, после такой зимы и нищим останешься! Наконец, он уснул. Во сне он мечется, ворочается с боку на бок. Всю ночь ему снится, что он греется у ярко пылающего очага.
На следующий день племянница нашла Хаджи почти окоченевшим от холода. Он едва мог выговорить: «Ляна, огня… умираю…» — и протянул ей золотую монету, закрывая глаза. Ему было стыдно перед этим золотым оком, укоризненно глядевшим на него. С какой легкостью бросает он его в безжалостные людские руки! Хаджи тяжело вздыхает.
Огонь пылает в очаге. Груда раскаленных головешек сверкает, вспыхивает и бросает на противоположную стену отблеск, жаркий и багровый. Потолок потрескивает, стены запотели. Ляна с голыми до колен ногами греется у печи. Старик вылез из-под одеяла, его кидает то в жар, то в холод. Ноги его дрожат. Он изголодался. Никогда в жизни он так не хотел похлебки.
— Зачем кладешь столько дров? Слишком много! Ляна, не слышишь, что ли? И все-таки мне холодно… Слишком много дров! Я голоден… Ты сожжешь дом! Ах! Одного хлеба мне уже мало!.. Ноги меня больше не держат!
— Может быть, ты болен? — спросила Ляна. — Надо бы позвать кого-нибудь. Возле аптеки живет доктор…
— Никому не позволю войти в мой дом! — закричал Хаджи. — Доктор такое понапишет, что всю жизнь не расквитаешься. Я совершенно здоров, силы у меня сейчас хоть отбавляй!..
Он хотел сделать несколько шагов, но тут же упал, бормоча: «Ох! Никогда я не чувствовал себя так хорошо!»
Три дня пролежал Хаджи в лихорадке. Исхудавший, пожелтевший, встал он с постели; глаза его ввалились, длинные волосы были всклокочены. Ляна кротко спросила его, не хочет ли он чего-нибудь.
— Я хотел бы, — ответил Хаджи, — куриную похлебку… и немножко туда лимону… Лимон дорогой… Несколько крупинок лимонной кислоты… И смотри, чтобы курица не была слишком большая… Пусть маленькая, да упитанная…
Вечером Ляна разложила посредине кровати полотенце. На полотенце — миска с куриной похлебкой. Пар поднимается из миски; в супе, усеянном блестками жира, виднеется желтое крылышко, у края миски оловянная ложка. Рядом бутылка с бумажной пробкой — вина в ней на донышке. Хаджи смотрит с жадностью. Проводит рукой по лбу и говорит с невыразимой досадой:
— Что за ребячество!..
Ему казалось, что это не суп, а золото, которое он сам расплавил, налил в миску и должен теперь хлебать.
Хаджи подошел к кровати. Начал есть, чавкая и захлебываясь от жадности. Потом нахмурил брови, прикрыл глаза и закричал на Ляну, отшвырнув ложку:
— Дай деревянную… эта ржавая!
Ляна, которой очень хотелось есть, вышла, глотая слюну, и принесла ему деревянную ложку.
Хаджи снова начал шумно хлебать. Вдруг он затрясся и плюнул.
— Убери отсюда похлебку. Я наелся… Чувствую в горле какой-то привкус… Кислый… Соленый… Невыносимый запах. Возьми ее… Убирайся… что, не видишь?.. Я жизнь свою пожираю!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.