Избранное - [74]
— Не знаю, милый… Одному богу известно…
Мне было так уютно, так хорошо лежать на коленях у бабушки!.. Легкое дуновение ветерка слегка касалось моего лба… белые облака скользили по синему небу… У меня чуть кружилась голова… я закрывал глаза…
А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, легко и быстро вытягивая длинную нитку из льняной пряжи:
— И призадумался царь, что ему теперь делать, что придумать, чтобы яблони дали плоды. Одни советовали ему все время поливать яблони, и он без конца поливал их; другие говорили, что яблоням нужно как можно больше солнца, и царь вырубил все деревья вокруг. И яблони зацвели, и цвели каждую неделю, и цвет опадал, но плоды все не завязывались. И вот однажды пришла к царю древняя, сморщенная старушка, такая же сморщенная, как я, и маленькая-маленькая, как ты…
— Такая же маленькая, как старик?
— Да, как старик…
— Ну, тогда она была не очень уж маленькая…
— Да, верно, она была не очень уж маленькая. И сказала старушка царю: «Ваше величество, пока не добудете вы кувшин молока у феи цветов, которая спит за долиной слез, на ромашковом поле, и не польете этим молоком яблони, плод в них не завяжется. Но берегитесь, ваше величество, кругом феи растут цветы, и как только почуют они вас, то закачаются, наклонятся к ее лицу и так зашумят, что фея проснется, она ведь спит чутко, как птица; и горе тому, кого она увидит: взбредет ей на ум, и превратит она человека в душистый цветок или в сорную вонючую траву… и уж оттуда ему нипочем не выбраться…»
— Ты что ж это, милый мой, заснул?
Я встрепенулся.
— Нет… я знаю, где ты остановилась… ты рассказывала про фею цветов…
Я все слышал сквозь сон.
Мои отяжелевшие веки лениво опускались. Я блаженствовал. Мне казалось, что я, словно пушинка, скольжу по реке, которая тихо-тихо струится…
А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, а веретено жужжало над моим ухом, как шмель, как те песни лугов, под звуки которых я не раз засыпал.
— И царь сел верхом на своего самого лучшего коня…
— Самого лучшего… — бормотал я, боясь снова уснуть.
— …положил в сумку еду и отправился в путь…
— …и отправился в путь…
— Ехал он, ехал…
— …ехал, ехал…
— Пока не достиг густого, темного леса…
— …темного леса…
— …которому конца-края не было видно. И там он привязал коня к старому дубу, лег, подложив сумку под голову, и закрыл глаза, чтобы немного передохнуть. И… вот, подумай ты, какое чудо… весь лес пел и говорил, ведь он был волшебный… И доносился до царя издали шепот, а вдали-то словно дым по земле стлался. Уснул царь…
— Уснул, уснул…
Когда я проснулся, бабушка уже кончила пряжу.
А как же сказка?
Лежа на коленях у бабушки, я никогда не мог дослушать сказку до конца.
Колени ее точно обладали волшебством, ее голос и жужжание веретена околдовывали меня, и, счастливый, я засыпал под ее ласковым взглядом.
Перевод М. П. Богословской.
ХАДЖИ ТУДОСЕ
За «Каменным крестом», слева от шоссе Витан, возвышается церковь святой Троицы. Великолепная церковь! Как расписана она внутри и снаружи — такая роспись встречается редко, и то лишь в старинных церквах. А послушать прихожан этой церкви, в особенности стариков, когда начнут они превозносить до небес свой храм, так голова пойдет кругом! У них, пожалуй, и пальцев не хватит на обеих руках, чтобы перечислить чудеса, какие заключает в себе эта святая обитель, потому что привыкли они рассказывать об этих чудесах так: размахивают руками перед твоими глазами, суют тебе под нос растопыренные пальцы, а потом при каждой похвале приговаривают: «А вот еще одно», — и при этом всякий раз, загибая палец, слюнявят его; и стоит им только сбиться со счета, как они приходят в ярость, эти старики прихожане, они даже кусают себе пальцы, перечисляя достоинства церкви: в азарте они забывают, что это их собственные пальцы; мало-помалу они начинают раздражаться, разговор переходит в спор, спор — в ссору. Да и как могут они столковаться?.. Каждый ведь хочет восхвалять и перечислять по-своему, не так, как это делают другие.
Если ты нездешний, три-четыре старика, которые обычно слушают, разинув рты и сдвинув на затылок фуражки, песни мальчиков из школы известного псаломщика Никуцы, как только увидят тебя, словно нюхом чувствуют, что ты приезжий и еще не видел их церкви. Они потирают руки, покашливают, потом медленно-медленно, большими и уверенными шагами направляются тебе навстречу, ищут повода для разговора с тобой, причем говорят всегда одни и те же слова, с какой-то особенной медлительностью в голосе, с гордо поднятой головой:
— Эй, парень, откуда ты?.. Каким ветром тебя занесло сюда?.. И что тебе здесь надо?.. А о нашей церкви что скажешь?.. Ну, пожалуйста, говори, что ты думаешь, мы ведь тебе головы не отрубим…
И если тебя подтолкнет нечистый сказать что-нибудь дурное о святых, сухопарых и прямых, — одних с пиками, других с мечами, одних верхом, других пеших, с руками, скрещенными на груди так, что торчат ладони, — старики тотчас поднимают полы кафтана, подтыкают их за красный плюшевый пояс, и язвительные слова срываются у них с языка:
— Э, голубчик, есть еще такие гордецы-живописцы… и мы видели, не раз уж видели, как они, словно язычники, изображали святых с человеческими глазами, с руками и ногами, как у нас. А вот этих святых ты видел? А мы-то помним их такими с тех пор, как родились. Это настоящие святые. У вас же, у нынешней молодежи, все не так, все на обмане держится: и законы, и писание ваше, и святые.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.