Избранное - [75]
Так они честили и меня, и мне особенно запомнились маленькие и узкие глазки церковного старосты, который растолковывал мне содержание картин, указывая пальцем на изображение святых, и вздыхал, как бы жалея о давно прошедших временах и стародавних верованиях.
Их было четверо. Трое — в длинных кафтанах, в фуражках с лакированными козырьками, потрескавшимися и потертыми. На плечах же у почтенного Хаджи, была кацавейка из ластика, желтая, полинялая, замасленная и закапанная воском.
Церковный староста говорил без умолку. А трое других открыто смеялись мне в лицо, как будто хотели сказать:
«Ишь, с кем вздумал тягаться! Сдавайся, не спорь с нашим старостой! Признай себя побежденным! Ведь чего он только не видел на своем веку, чего только не испытал!»
— Посмотри, — говорил мне церковный староста, охваченный гневом, — ну чего тебе еще надобно? Не нравится тебе святой Георгий? А как храбро сидит он на коне! И как поражает насмерть нечистого дракона, будто это ничтожный червь, — и глазом не моргнет. А вот и мученик Мина, взгляни, как он издевается над дьяволом. А голова архиерея Николая… Какой красивый, какой благообразный святой старец! Э, милый мой, доживешь до седых волос и ничего подобного не увидишь! А что в нынешнее время?.. Национальная гвардия с петушиными перьями, размалеванными баканом… и барабаны… И три-лиу-лиу-триу-триу… Направо… Налево… Смирно!.. А святые обители?.. Стыд!
Церковный староста тяжело дышит, весь раскрасневшись. Я решил не возражать ему. У дверей притвора — изображение дьяволов с когтями в три раза длиннее, чем пальцы, людей с взъерошенными волосами, ангелов, худых и высоких, и бога, царящего над всеми, как радуга в серых облаках.
Церковный староста, наконец, не выдержал. Он воздел руки кверху. Рукава его одежды сползли к плечам, и он начал язвительно:
— Видишь, как цепляются дьяволы за чашу весов справедливости, но они подымаются все выше и выше, потому что один хороший поступок приподымает от земли двух чертей, да еще с лихвой… Видишь, вот этих, — и он ткнул пальцем в изображение вереницы людей, обнаженных и белых, как известь, которые направлялись в рай, — они были хорошими, добросердечными, не домогались чужого имущества, не завидовали, не воровали, не поминали имени бога всуе, и имущество их не было припрятано за девятью замками, как в нынешнее время…
Хаджи, запахнув кацавейку, понурил голову.
Двое стариков снова заулыбались, и их лукавые улыбки как бы говорили:
«Хорошо толкует староста! Признай себя побежденным, сдавайся, не тягайся с ним, а не то он сотрет тебя в порошок!»
— Вот, — продолжал староста, — вот они, жестокосердные богачи, направляющиеся в геенну огненную с мешками на спине, — они надрываются под тяжестью золота и серебра!
Хаджи кашлянул, надвинул козырек фуражки на глаза и отвернулся от изображения страшного суда.
— Собирайте себе сокровища на небесах!.. — закричал церковный староста, грозя кулаком жестокосердным богачам, которые преспокойно направлялись в ад. — Собирайте себе сокровища на небесах, потому что скорее канат корабельный пройдет сквозь игольное ушко, чем богач в царство небесное!
Староста застыл с поднятым кулаком, двое других стариков обнажили головы и перекрестились, бормоча: «Боже, боже, великий и милосердный боже!»
Хаджи украдкой отошел и скрылся из виду.
— Улизнул Хаджи… улизнул… видать, не по душе ему то, что я говорю, — начал опять церковный староста, — никогда и копейки не опустит в церковную кружку (староста очень заботился об этой кружке), а дома у него горы золотых монет. Он то и дело зарывает в землю кубышки с деньгами, а ведь у него никого нет, кроме племянницы, той, что приютилась у него и стерегла его лачугу с тех самых пор, как он пошел поклониться святым местам. И ни одну девушку он не выдал замуж, не вычистил ни одного колодца в деревне, не пожертвовал даже обрывка мониста на иконостас той церкви, где причащается, фарисей этакий!
Теперь разговор разгорелся по-настоящему.
— Это Хаджи-то даст?.. Хаджи даст?!
— Посмотрели бы вы, как он снует по трактирам и бакалейным лавчонкам, — вставил староста. — Входит в одну, берет потихоньку маслину, отправляет ее в беззубый рот свой и жует деснами… «Эй, почем отдашь маслины, уважаемый?» — «По стольку-то…» — «Дорого, дорого в такие времена. Времена-то тяжелые!» И — прочь из лавки… Входит в лавку напротив. Подбирается к засушенной икре. Отщипнет кусочек и одним махом в рот. — «Почем икра?..» — «Столько-то…» — «Дорого. Дорого. Времена тяжелые!» И — уходит… Идет к колбаснику. «Посмотрим, братец, каков твой товар, к другому-то я уж не пойду…» Берет ломтик и проглатывает его. «Почем продаешь?» — «Сколько-то». — «Быть того не может! Что ты! Втридорога дерешь!.. Не то теперь время… Времена тяжелые!» И — уходит. Жажда его томит. Входит в лавчонку. «А ну-ка, сейчас узнаем, каково у вас винцо!» Он вылизывает остатки со дна жестяной кружки. «Кислятина. Да кто будет это пить? Да еще деньги платить за это? Ну и времена…» И — уходит. Так он и закусывает и попивает, а от денег ему уже некуда деваться.
Закручивая кончики усов, торчащих, как белые клыки, старики — хи-хи, хо-хо-хи-хи — смеются до слез, спеша наперебой вмешаться в разговор, и лукаво подмигивают друг другу, стараясь ввернуть словечко позаковыристей.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.