Избранное - [73]
Это мать детей, дочь старика.
Увидев их, она начинает:
— Ну… отец… опять вы их балуете… они вам скоро совсем на голову сядут…
Старик поднимает руку, складывает пальцы, как священник при благословении, и говорит протяжно:
— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!..
— До-о-обро, отец, до-о-бро… ох, уж эти дети, будь они неладны!
Женщина входит в дом.
— Дай вам бог здоровья и счастья, — шепчет старик, будто укоряя кого-то, и целует в макушку сперва одного, потом другого.
И пошли опять забавы, смех, песни.
Утомился дедушка. Приостановил игру. Дети стали ласкаться к нему.
Слово за слово — и они «завладели» щеками старика.
— Эта сторона моя.
— А эта — моя!
— Это мой ус.
— А это мой!
Дойдя до бороды, дети стали в тупик. Старик успокоил их.
— Разделите пополам.
Дети так и сделали, но слишком уж рьяно. Старик зажмурился от боли.
— Эта половина моя.
— А эта — моя!
И «разделив» бороду по-братски, дети начали хвастаться.
Мальчуган заявил:
— Мой ус длиннее!
А девочка:
— Нет, мой длиннее!
И мальчик дернул один ус, а девочка — другой, чтобы они стали подлиннее.
У дедушки выступили на глазах слезы, но он молчал; потом, чтобы примирить детей, сказал:
— Они оба одинаковые.
Дети тотчас подхватили:
— Оба одинаковые: и мой и ее!
— Оба одинаковые: и мой и его!
А вот из-за дедушкиных щек ссора разгорелась уже сильнее.
— Моя щека красивее!
— Нет, моя, она белее!
Дедушка улыбался.
— Нет, моя, она теплее!
— Моя, моя, она мягче!
— Нет, моя, потому что она не такая, как твоя!
— Нет, нет, моя, у моей глаз зеленее!
Дедушка едва сдерживал смех. Дети продолжали спорить.
— Нет, моя! — Нет, моя!
И мальчуган, рассердившись, ударил по той щеке, что «принадлежала» девочке.
Девочка вскрикнула, спрыгнула с колен старика, подбежала и ударила по той щеке, что «принадлежала» мальчугану.
А потом мальчуган со слезами на глазах поцеловал ту щеку, что считал своей, а девочка — свою.
Мать вышла на порог и сердито крикнула:
— Что же это такое в конце концов, мучители вы неугомонные!
Щеки старика горели. Но он счастливо улыбнулся и сказал дочери:
— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод М. П. Богословской.
БАБУШКА
Я вижу ее словно во сне.
Она отчетливо представляется мне именно такой, какой была когда-то: сухощавой, с седыми вьющимися волосами, карими глазами, поджатыми губами и с широким шрамом, идущим от носа до верхней губы.
Когда она открывала калитку, я бросался ей навстречу.
Бабушка тихонько засовывала руку за пазуху и говорила мне:
— Угадай!..
— Орехи!
— Нет.
— Изюм!
— Нет.
— Горох!
— Нет.
— Пряник!
— Нет.
И она не вынимала руки из-за пазухи, пока я не угадывал.
А за пазухой у нее вечно было вдоволь всякой всячины.
Я целовал ей руку.
Она убирала мне со лба волосы и тоже целовала меня.
Мы шли с ней вглубь сада и садились под тень шелковицы.
Бабушка, затыкала прялку с льняной куделью за пояс и начинала тянуть и сучить тонкую длинную нить. Я ложился на спину и клал голову ей на колени.
Веретено жужжало у меня над ухом. Сквозь листву шелковицы я смотрел на небо, и мне казалось, что сверху сыплется синий дождь.
— Ну, чего тебе еще хочется? — улыбалась бабушка.
— Расскажи…
Я никогда не мог дослушать до конца ее сказку.
Ласковый голос бабушки убаюкивал меня, веки мои слипались, и я засыпал; иногда я просыпался и спрашивал ее о чем-нибудь; она начинала рассказывать, и я снова засыпал, убаюканный ее голосом.
— Жил-был когда-то царь, великий, великий…
— Очень великий?
— Самый великий. И любил он царицу, и берег ее пуще глаза. А детей у них не было. И очень печалился царь об этом…
— Бабушка, а это плохо, когда нет детей?
— Конечно, плохо. Без детей в доме пусто.
— Бабушка, у меня вот нет детей, а я не печалюсь…
Бабушка оставляла веретено, смеясь раздвигала мои кудри и целовала меня в макушку.
Лист, сорвавшись с ветки, падал, покачиваясь. Я следил за ним не отрываясь и говорил:
— Рассказывай, бабушка, рассказывай.
— Ну так вот… страшно он печалился, что не было у него детей. И… так уж он горевал, так горевал… И вот однажды пришел к нему старец, и такой он был маленький, сгорбленный, что борода его прямо по полу волочилась… уж очень он был маленький…
— Очень маленький?
— Да. Ну, может, он был таким, как ты…
— Значит, он был не очень уж маленьким…
— Да, не очень уж маленьким… И как пришел он к царю, так и сказал: «Ваше величество, в саду вашем растут две яблони, одна подле другой, да так близко, что вы и не знаете, какие ветки одной яблони, а какие — другой; и когда они зацветают, вы не знаете, какие цветы одной яблони, а какие — другой; вот и зеленеют эти две яблони, зацветают, потом отряхивают цвет, а плодов не дают. Так знайте же, ваше величество, что когда в этих двух яблонях завяжется плод, тогда и царица понесет и родит вам сына, который будет весь из чистого золота…» Карлик ушел, а царь побежал в сад и искал, искал повсюду, пока не наткнулся, наконец, на эти две яблони. С яблонь опадал цвет, и вокруг было белым-бело, словно шел снег, но плоды на этих яблонях не завязывались.
— Бабушка, а почему плоды не завязывались?
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.