Избранное - [69]
«Кто огорчил меня, чтоб ласкать утешая? Кто меня ласкал, чтоб я могла тосковать о нем? И за что меня ласкать? И отчего мне тосковать? Мне довольно того, что я вижу, слышу, понимаю то, что меня окружает. Жасмин наполняет воздух ароматом белых пчелиных сот; солнце на заре змеится по горам Триеста рубиновой каймой, а в полдень дробит и рассеивает радугу, которая отражается в каждой складке моря. Вот моя радость, вот моя печаль!»
«Челла, если ни пират, ни рыбак, ни пастух не тронул твоего сердца, кого же ты зовешь в своих песнях? И зачем ты поешь?..»
«Я пою потому, что мне дан голос, так же как смотрю потому, что у меня есть глаза. Отчего море вечно напевает свою сказку? Отчего стрекочут цикады, когда ночь окутывает землю?»
«Челла, ты смотришь на меня, поглощенная своими мыслями, как развалины Серволо, которые равнодушно взирают на простор Истрии. Но если бы ты по моим глазам угадала, сколько бессонных ночей провел я, может быть, ты бы смилостивилась и полюбила меня. И думая о том, что ты ждешь меня на пороге нашего дома, я преодолел бы любой ветер, я догнал бы любую горную лань…»
И когда она склонила голову под моими лобзаниями, шелковистые волосы упали ей на лицо, дрожь пробежала по ее телу, и теплые слезинки заискрились на ресницах.
«Кто любит, тот не умирает…»
Даже ночи не могли затушить огня любви. Счастье покоилось на подушке рядом с головой Челлы. И смысл жизни явственно представал предо мной. Небо становилось близким-близким, словно свисающий голубой потолок. Роскошные сады Мирамара казались мне мечтой, к которой мы приближались. И жизнь представлялась мне вечностью…
Однажды я плыл к Триесту, рассекая море веслами. Я мчался быстрее морских чаек, и во мне кипело желание поведать всему миру, что под тенью лавровых деревьев, где я засыпал, лаская кудри Челлы, дни и ночи были не такие, как везде, а жизнь была улыбкой звезд и неземным счастьем. Если бы я скрыл только в своем сердце чувства, которые не могли бы вместить все сердца вместе взятые, то я умер бы от счастья.
О! Почему ветер не швырнул меня тогда в пасть акулам! Жизнь моя не умерла бы, а последний трепет моей любви, заснув на волнах, как на мягкой постели, вечно бродил бы, подобно лучу света, который обходит бесконечную вселенную, никогда не угасая.
— Принесите кианти, красного как кровь! Налейте бароло[30], что кипит как страсть!
Так кричали мои друзья, когда я выпрыгнул из лодки на берег.
И вместе с падшими женщинами мы опустошали бутылку за бутылкой, пока на темных волнах залива не зажегся, как золотой язык, маяк Триеста.
Когда я возвращался домой, мрачная ночь поглотила сверкание звезд, но еще более глубокая тьма окутала мой рассудок. Я пытался вообразить себе Челлу на пороге нашего жилища, но в моей голове, словно скованной свинцом, этот образ, на который я молился, расплывался и исчезал. Если я представлял себе ее золотистые волосы, то все лицо ее рассеивалось, как легкий дым, а если я видел ее румяные щеки, то глаза ее потухали.
Дважды ярость охватывала меня, и я вскакивал на ноги. Я протягивал руки к явственно встававшему перед моим взором очагу, где ждало меня счастье, и словно пытался бросить его в пучину…
Буря вздымала темные волны, похожие на холмы из черного мрамора, яростно несла их, пока они не разбивались о берег, оставляя горькую, бешено клокочущую пену.
Уже далеко за полночь я отодвинул засов и открыл дверь. Челла плакала, стоя на коленях перед иконой мадонны.
— Откуда ты пришел? — крикнула она мне, захлебываясь в рыданиях, — какие темные страсти погасили свет очей твоих?
Она исчезла в ночной мгле.
Я бросился за ней. Мои глаза, пылавшие страданием, впивались во тьму. Боль испепеляла меня, но я застыл на месте… Слева от Вултори, в ночной тьме белела человеческая фигура, и голос Челлы смешивался с воем моря.
— Фанта! Фанта! Кто любит, тот не умирает!
Раздался шум падающего тела, заглушенный яростным ревом морских волн.
На следующий день я взобрался на утес Вултори, откуда море казалось гладким, как зеркало. Нигде не было и следа могилы моего вчерашнего счастья.
Вы, моряки, побеждающие бурю, бегите подальше от Триеста! Рассекайте горы и прячьте в их сердцевине самое сокровенное для вас. Только там вы, дети моря, спасетесь от людей города!
Старик Фанта замолчал, насупив брови. Рыбаки шептали, крестясь: «Бедняга не в своем уме!» Уходя, старик выпустил из волынки воздух, и раздались жалобные, пронзительные звуки, резавшие слух, как визг тонкой пилы. Солнце закатилось, и тишину нарушало только бормотанье Фанты:
— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев… И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…
Перевод М. П. Богословской.
ДЕД МОРОЗ
О те времена, когда святые еще ходили по земле, и небо разверзалось в праздник крещения, и чары замораживали реки, а крылатые кони мчались по воздуху…
В книгу еврейского писателя Шолом-Алейхема (1859–1916) вошли повесть "Тевье-молочник" о том, как бедняк, обремененный семьей, вдруг был осчастливлен благодаря необычайному случаю, а также повести и рассказы: "Ножик", "Часы", "Не везет!", "Рябчик", "Город маленьких людей", "Родительские радости", "Заколдованный портной", "Немец", "Скрипка", "Будь я Ротшильд…", "Гимназия", "Горшок" и другие.Вступительная статья В. Финка.Составление, редакция переводов и примечания М. Беленького.Иллюстрации А. Каплана.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.