Избранное - [68]

«Evviva[28] счастливый край, где дуновение ветерка ласково и тепло! Пока ты будешь богат рыбой и освещен золотым солнцем, мы будем плавать в наших лодках до самых берегов Адрии.

Счастливый закат, ты приманиваешь все живое, что обитает в глубинах морских, и наши широкие сети полны рыбы; в краю нашем лишь изредка дуют сухие, знойные ветры, скопляются и тотчас исчезают тучи, стремительно налетают дожди и затихают, едва успев начаться. Evviva!

Наше небо, как кроткий ребенок, плачет, чтоб сейчас же засмеяться со слезами на глазах. Evviva счастливый земной рай!»

Недалеко от Моло, среди известняковых и каменистых утесов, на отмели, отдыхают рыбаки; они смеются, жуя табак, и выплевывают изо рта клейкую желтую массу; на них темно-синие войлочные шляпы, сдвинутые набок, и брюки, засученные до колен; их грубые рубахи широко распахнуты на груди, поросшей густыми, рыжими, курчавыми волосами; все они бритые, худощавые, в ушах у них серебряные серьги.

Подле них стоят корзины из терновника, полные свежей рыбы.

Жены ждут их наверху, махая платками. Дети, гурьбой спускаясь с утесов, еще издали громко спрашивают рыбаков, привезли ли они раков, крабов и морских звезд.

А рыбаки везут с собой множество шуток, песен, легенд. Молодые рассказывают, какие бури им удалось преодолеть, каких девушек из Триеста они покорили, и как перегнали дельфинов, соревнуясь с ними в плавании. Старики же говорят о свирепости кондотьеров, рассказывают бесконечные легенды, которые им приходилось слышать о «кровавой скале», о «кресте капитана Пиомбо» и о «тени Лагуны», которая бродит с полуночи до того часа, когда на небе заблестит утренняя звезда, словно серебряная монета.

Только старик Фанта молча стоит, облокотившись о каменистый выступ, поросший кустами самшита. Его седые волосы и борода покрыты морской солью; волосы падают ему на глаза, на лицо, высохшее и сморщенное, как кожа ягненка, высушенная на солнце.

— Ты умеешь петь, Фанта, у тебя есть и волынка, ну-ка сыграй нам так, чтобы звонким эхом отозвались холмы и море…

— Вспомни, дед Фанта, свою молодость…

— Перестань грустить о тех, кто уже погиб… ничто в мире не исчезает бесследно!..

— Еще успеешь помолчать, лежа в гробу с миром[29] на лбу и с землей во рту.

— Спой нам, ведь и над тобой будут петь кузнечики, змеи и лягушки.

Старик Фанта затряс головой и заставил замолчать своих насмешливых товарищей.

— Эх! Волынка моя вот уж пятьдесят лет, как разучилась смеяться; я ее надуваю, чтоб сыграть неаполитанскую тарантеллу, а она все равно плачет, этот печальный товарищ моего сердца.

Волынка его надулась, как сказочный зверь, который оживает, и ее протяжный, искусный, едва уловимый стон походил на печальную весть, пришедшую из морских глубин. Глаза старика Фанты сверкнули в темных ямах глазниц. Охваченный воспоминаниями о прошлом, он начал свой рассказ:

— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев. И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…

Когда она засыпала, козы ласкали ей щеки, а голоса птиц, ссорившихся под сводами виноградных лоз, будили ее. Взгляд ее скользил по серебристой солнечной дорожке, тянувшейся по гладкой поверхности моря, которое переливалось всеми цветами радуги.

Острокрылые альбатросы и чайки, изогнувши шеи, мчались в погоне за добычей, рассекая морскую гладь. Разбросанные по склонам залива оливковые рощи казались дымчатыми заплатками, рассыпанными по зеленому, цветастому полотну.

И Челла, широко раскрыв глаза и гордо выпрямившись, начинала петь. Слова ее песни лились как капли воды, падающие на мрамор. И не было в этой песне ни смысла, ни последовательности. Трудно было угадать ее мысли, трудно было понять ее чувства. А между морем и небом все громче звучал голос Челлы, воспевая печаль, смутную и холодную.

Волынка, терзаемая рукой старика Фанты, стонала, словно кто-то душил ее. Звуки вырывались, нагромождаясь друг на друга, жалобные, быстрые…

«Откуда ты явилась, Челла… сокровище мира, где нет ничего земного, ничего злого… откуда ты явилась, скажи?»

«Я иду оттуда, откуда идут все, и туда, куда не ступала еще нога человеческая», — отвечала она мне, лаская пятнистого козленка, толкавшего ее своими прямыми, острыми рожками.

«Куда же ты идешь, Челла, куда?»

«За пределы этого мира, туда, куда никто не пойдет за мной».

«А когда ты скрываешься в каменистых горных пещерах, не терзает ли тебя одиночество?»

«Я не знаю, что такое страдание, потому что мне незнакома радость, я не плачу, потому что я никогда не смеялась. Птицы святого Петра мчатся, рассекая ветер, и в ясный день и в бурю у них одни и те же голоса, они остаются неизменными. Вот спроси их, счастливы они или нет?»

«Но скажи мне, Челла, когда ночь сливается с днем, ты не чувствуешь, как огонь сердца опаляет твои щеки? И не протягиваешь ли ты тщетно руки к призракам, созданным твоим воображением?»