Избранное - [92]
В общественном саду он не сводит немигающих глаз с женщин, что сидят за столиками в компании мужчин. Женщины сидят на открытых верандах, грациозно стряхивая пепел с сигарет и недовольно поворачиваются к Опришу спиной.
В поисках Тэи он бегает по всему парку, по самым темным, глухим аллеям, настороженно вслушивается в женские голоса. Он узнает среди них сокурсниц, которые при свете дня корчат из себя невинных недотрог. Впрочем, какое ему до этого дело? Все, все ему опостылело. Он пробегает мимо, он ищет Тэю. Поздний час. В громадном старом парке он совсем один, но ему все еще чудится, что Тэя где-то здесь, совсем рядом, гуляет не спеша по ночным аллеям.
Он встретит ее, непременно встретит, он чувствует, что они вот-вот столкнутся. Бегом возвращается он на Главную улицу — совершенно пустынную.
Накрапывает дождь. Торопится запоздалый пешеход. Из театрального подъезда выходят последние зрители. Ветер гонит по мостовой сор, обрывки афиш. Придерживая юбки руками, улицу переходит гулящая, и сама она кажется лоскутком, гонимым ветром по мостовой.
Словно сквозь туман видит Оприш идущего Дудулю. Он шагает, будто вбивает в землю сваи, руки он держит за спиной, под плащом, плюется и ругается…
— …Извольте знать, сударь, они отбыли… а точнее сказать, укатили, да, да, в полдень, а в котором часу? Не помню… И дама вместе с ними… Черт бы их всех побрал!.. Отбыли!.. Да, да, уехали, на автомобиле, к дядюшке…
Оприш слышит и ничего не понимает. Будто раскатился над ним гром, оглушил его. Он пытается что-то выговорить.
Губы не слушаются, язык одеревенел во рту:
— Уе… уе…
Пройдя несколько шагов, он все-таки выговаривает:
— Уехала?..
Ступая медленно, осторожно, словно сделался он стеклянным, словно от любого удара может расколоться, возвращается Оприш домой. Нервы натянуты до предела, до звона, так что кажется, не выдержат, лопнут; свинцовой тяжестью наливается все тело и все ниже, ниже пригибает его к такой же, как он, отяжелевшей, холодной, намокшей земле.
…Он тащится вдоль улицы. Следом за ним по краю тротуара бежит каштан, потом еще и еще — и вот уже все уличные каштаны и фонарные столбы бегут за ним следом. Сдвинулась с места площадь с черной фигурой статуи и церковь на другом конце площади — они движутся прямо на него, будто все туже и туже затягивают петлю…
Шатаясь как пьяный, Оприш по-стариковски тяжело опускается на тротуар, сжимает руками голову, уставившись под ноги.
Кривоногий фонарщик колпачком на длинном шесте гасит газовые рожки, впуская черную ночь… Надвигаясь, он все растет, он уже выше крыш, выше церкви. Не замечая, сминает он ногой полу пиджака сидящего на тротуаре человека…
Кажется, будто гигантские кривые клещи вцепились в землю, и в этих клещах спеленутый черным саваном ночи спит город…
Перевод М. Ландмана.
ЛИСТКИ ИЗ ДНЕВНИКА
Среди бумаг инженера Хатериана было найдено несколько листков из дневника, они проливают некоторый свет на трагическую смерть одного из лучших румынских специалистов…
Из газет
…Каждое утро солнце заглядывает в комнату через дыру в занавеске, сначала зайчик задерживается в правом верхнем углу зеркала, затем движется наискосок к двери.
Раньше это была спальня. Теперь в знойные летние дни опущенные занавески не выдерживают натиска жары, и старые кости кроватей скрипят под тяжестью тишины.
На глухой, без окон стене в черной раме сидит за круглым столом тетушка Мария. Полная, кругленькая, самодовольная. Всякий раз, когда я вхожу в комнату, она мне улыбается.
Не понимаю, откуда берутся на свете такие самодовольные люди? Если ты пышешь здоровьем и у тебя есть несколько гектаров земли, то неужто так важно продемонстрировать еще и белизну своих зубов?
В комнате, где все мертво и немо, где стулья кряхтят, как старые ревматики, где радио уже годами безмолвствует, а с белого абажура лампы «с тех пор» никто не стирал пыль, прилично ли тетушке Марии улыбаться?
Знаю, она была против этого брака. Но с тех пор прошло много времени, и на похоронах она тоже плакала.
Горевала ли она в самом деле? Или плакала оттого, что плакали все, даже чужие? Не знаю. Да и какая разница?
Двадцать лет кряду я тащусь на завод. То, что часто меня раздражало адским шумом и треском — машинный зал с гигантскими вертящимися колесами, — теперь меня успокаивает.
Часами я простаиваю перед этими крутящимися махинами. Смотрю на них, смотрю…
Механики думают, что-то не в порядке, суетятся, подвинчивают гайки, шурупы, прислушиваются к двигателю. Их смущает записная книжка у меня в руках, в которой я нет-нет да и делаю пометки, им кажется, что я изучаю механизмы.
На самом деле я только слушаю ревущую песню колес и поддаюсь их завораживающему бегу.
Иногда я прихожу к мысли, что по сравнению с их мощью человек ничтожество, слабее мухи.
Но это не повергает меня в уныние. Я человек науки и верю в силу разума. Жизненный путь я себе наметил и хочу пройти его до конца.
Мой жизненный уклад не изменился. К привычной работе прибавились разве что загородные прогулки. (На кладбище я не хожу, я считаю, что мертвые для мертвых, а живые для живых.) Вот только в последнее время мне что-то плохо спится, все чаще и чаще просыпаюсь я среди ночи и больше не могу уснуть.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.