Избранное - [91]

И как часто с ним бывало и прежде с наступлением сумерек, в душу закрадывается безнадежная горечь. Время, что прошло с тех пор, как они расстались с Тэей, кажется ему уродливым нагромождением несуразностей, а может, его и вовсе не было, этого времени? Может, видится ему тяжелый, нелепый сон, где хлещут его апокалиптическим божьим бичом учителя, принуждая к какому-то долгу, низвергая на него потоки тщетных знаний, в которых сами они потопили свои жизни, пичкают неразрешимыми задачами, сплетенными из слов, слов, да и только. Нацарапанных паучьими лапами.

Обессиленный, он останавливается в изнеможении. По обоим тротуарам продолжают фланировать мимо него гуляющие. Стоя ему будет легче узнать ее, он не только будет приглядываться к лицам, но и прислушиваться к голосам, голос у нее не мог измениться — голос, который до сих пор звучит у него в душе.

Делая вид, что он ждет кого-то, он жадно вслушивался в голоса проходящих мимо девушек.

Сколько же здесь студентов! В медленном колыханье толпы то и дело мелькают фуражки с красными околышами, словно в поле красные маки. Девушки, болтая, смеясь, идут так медленно, что ему в яростном нетерпении хочется отшвыривать их как ненужное тряпье, крича: «Живей, живей проходите, проходите!»

Худосочная студентка в красной волочащейся по земле шали визгливо жалуется подружке: «До чего-де невоспитанны, невежи форменные… Даже не поздоровались… Ну ничего, они еще об этом по-жале-ют…» И косится краешком глаза на двух студентов в лихо заломленных шляпах и с торчащими из нагрудных кармашков белоснежными платками, правда, больше смахивающими на полотенца.

За ними шествует признанный патриарх студенчества — склонив набок голову, со скучающим видом вышагивает он, словно призовая лошадь, цедя слова, не сомневаясь, что каждое на вес золота; трость он держит за спиной, грудь выпячивает, и на ней, так и мнится, сейчас вспыхнет надпись: вождь.

«Суета сует», — бормочет Оприш, ему невмоготу любоваться этой ярмаркой, он выбирается из толпы, помятый, затюканный уличной толчеей.

Задохнувшись, словно после долгого бега, приваливается он плечом к стене, чтобы немного передохнуть. Толпа мало-помалу редеет, дробится на маленькие группки, и они в свою очередь тают, рассеиваются и исчезают на перекрестках.

Оприш едва успел пристроиться среди «столбов», вроде него подпиравших стенку, как вдруг заметил Тэю. Она шла в стайке девушек, он побежал за ней, припустил во всю прыть по широкой темнеющей улице.

Он старался разглядеть девушку получше, забежал вперед, дождался, стоя под фонарем. Девушка не спешила. Она шла, отвернувшись от яркого света. С недоумением поглядела на Оприша: чего ему от меня надо?

Неужто не она? Она! На углу девушка попрощалась с подругами. Оприш ускорил шаг, торопясь догнать ее, но, скользнув за калитку, девушка исчезла.

И снова он остался один.

Широкая улица вымощена крупным булыжником, кое-где булыжник вывалился, и вместо него чернеют ямки. По обеим сторонам улицы выстроились дощатые лавчонки, где днем торгуют жареным мясом, а теперь, в сумерках, они похожи на толстых закутанных старух, греющихся у давно потухших жаровен.

И неведомо почему, ему вдруг вспомнилась дохлая кошка возле митрополичьих покоев, которую он видел, когда был в Бухаресте.

«Господи! Господи! Что за глупость! Какая чушь!» От подступивших слез у него перехватывает горло.

Он торопится обратно, на Главную улицу. Каждый шаг отдается болью, словно кости вонзаются в мясо.

Галстук у него сбился набок, он измучен, взмок, задыхается.

Главная улица почти пуста. Воздух давит духотой, дальние сполохи озаряют потемневшее небо. И все-таки он опять и опять проходит вдоль всей улицы, он подходит ко всем, кто еще прощается, догоняет тех, что уходят, смотрит, нет ли среди них Тэи, чтобы окликнуть, задержать ее. На углу он сталкивается со знакомым, однокурсником, с факультета истории, и, схватив его за пуговицу, тянет в сторону.

— Слушай, Ион, — бормочет он и тут же умолкает. С этим хромоногим парнем он едва знаком, да и никогда он не заговаривал с ним, почти не замечал. — Слушай, Ион, — повторяет он, губы у него будто смерзлись, и, все же с трудом разлепив их, он произносит: — Ты не встречал здесь Тэю? — Они ведь из одного села, он должен с детства знать ее. — Мне бы хотелось с ней поговорить, один товарищ меня попросил кое-что у нее узнать. — Оприш доволен, что так ловко выкрутился.

Ион сперва смотрит на него во все глаза, потом расплывается в улыбке.

— А-а, любушку твою, — говорит он, продолжая улыбаться.

Оприша будто хлыстом ударили. На шее набухают жилы. Он смотрит на Иона, и пуговица, что осталась у него в руках, падает на землю. Ион, щуплый, хромоногий, с острым личиком и выступающим вперед подбородком, часто мигает, будто говорит: «Прости ты меня, дурака, не хотел обижать, а вот обидел», — и, улыбаясь, показывает десны.

Оприш замахивается, но рука его, словно отсекли ее невидимой саблей, бессильно повисает; он резко поворачивается и торопливо, чуть ли не бегом бежит по улице.

За углом кинематограф, на афише улыбается всемирно известная кинозвезда. Оприш покупает билет, заходит в зал, но нет у него терпения дожидаться конца сеанса только ради того, чтобы убедиться, что и здесь нет Тэи.