Избранное - [93]
Но вряд ли это связано со случившимся, скорее всего, дает себя знать возраст.
О чем только не думается в бессонные ночи, наша жизнь изобилует пустяками… Вот и перебираешь их в памяти, стараешься установить какую-то закономерность, последовательность. Лишь одно у меня не увязывалось с остальным: сон в ту ночь. А может, и не следует искать связь? Может, это не человеческого ума дело? Порой мне сдается, что я ничегошеньки не смыслю ни в жизни, ни в себе, ни в чем… Как мало мы все-таки знаем!
Попробую описать события по порядку.
…Я куда-то собирался. Она сидела на маленьком стульчике возле радио, в самом углу комнаты, у окна, сидела, подперев голову и прикрыв свои чудесные глаза, волосы у нее были распущены, — такой она мне ужасно нравилась, — но я почему-то сердился…
Сердился и смотрел на нее выжидающе, а она молчала… Уж чего я такого ожидал, не знаю, но все меня теперь раздражало.
Не поднимая головы и не взглянув в мою сторону, она умоляющим голосом попросила:
— Может, останешься, Василе?
— Нет. Я отправляюсь немедленно, — ответил я.
Сунув под мышку трость, я тут же ушел.
Когда я пригнал такси, чтобы ехать на вокзал, в комнате ее почему-то не оказалось, в дверях торчала служанка.
— Где хозяйка? Поторопите ее.
— Она не дождалась вас, ушла, но оставила записку на столе.
Раздосадованный, проклиная всех женщин на свете, всегда говорящих одно, а делающих другое, я отпустил машину и вновь вернулся в дом.
На столе не оказалось никакой записки. На видном месте стояло мое любимое карманное зеркальце, которое я потерял, на нем синими еще не просохшими чернилами было нарисовано сердце.
Я заметался в растерянности, спрашивая у всех, куда она ушла, но так и не добился толку…
И тут зазвонил будильник.
— Останови его, — сказала жена.
Я пошарил в темноте, долго не находил его, а когда нащупал наконец, будильник перестал звенеть.
— Встаем?
— Подожди немного, успеется.
Было светло как днем. Боясь проспать, мы на ночь не задернули штор, и теперь сквозь прозрачную призму стекла лунный свет проникал в комнату, косым лучом лег он на гладкую поверхность зеркала и, отражаясь, рассеивал ночной мрак.
— Как ты себя чувствуешь?
— Спала я хорошо. Только вот будильник меня встревожил. Я трясусь, как перед экзаменом, когда вроде бы все знаешь, а в удачу не веришь…
— Так всегда бывает, когда идешь к врачу. Ничего, все обойдется, — сказал я, зевая.
У нее было больное сердце, а потом стало плохо и с почками. С сердцем у нее началось давно, еще в детстве: однажды родители оставили ее и сестру на попечении служанки, а служанка — но чего и ждать от служанки — оставила двух маленьких девочек одних, на попечение господа, и куда-то ушла.
Было поздно. В кухню забрела чья-то собака и, заметавшись в поисках выхода, вбежала в спальню к девочкам.
Вернувшись домой, служанка нашла одну из них на кафельной печке, а другую в глубоком обмороке, с пеной на губах. Еле-еле ее привели в чувство. Потом она долго болела.
Со временем она поправилась, но с год назад у нее опять стало пошаливать сердце.
Доктор Шандру посоветовал обратиться к специалисту.
Чтобы успеть вовремя на прием, надо было сесть на трехчасовой ночной поезд.
Надев перчатки, она еще раз оглядела комнату.
— Мы ничего не забыли?
— ?
О ее ноги стала тереться ангорская кошка, которая и по сей день жива.
Служанка отогнала ее.
— Зачем ты ее гонишь? Я же тебя сто раз просила…
— Нечего ей ластиться, нехорошо это, примета дурная…
Жена тут же и забыла о кошке, еще раз огляделась.
Служанка захлюпала носом.
Я прикрикнул на нее:
— Что за глупости, неси вещи в машину!
Я очень боялся этой минуты и уже было порадовался, что все обошлось как нельзя лучше, и на тебе, служанка вылезла со своими глупыми приметами, идиотка!.. Да и негодную кошку не вовремя потянуло ласкаться… Мне так и захотелось наподдать ей ногой.
(Не могу понять, как я, даже не подозревая, чем все кончится, вел себя так, словно мне что-то заранее было известно или я предвижу ход событий…)
Во дворе жена отвела служанку в сторону и что-то ей сказала. Позднее я узнал, что именно:
— Анка, присматривай за домом и за хозяином, чтобы не ходил он в неглаженых брюках… Может, я не вернусь…
Ночь эту я не забуду. Она была такая ясная и отчетливая, будто нарисованная на картине. Луна, скользя по небосводу, зацепилась за макушку дуба на Припорском холме.
Лик ее был бледен, в каких-то пятнах, как лицо больной женщины.
Внизу по склону стелился осенний призрачный туман.
Казалось, все вокруг провожало нас: дома, деревья, телеграфные столбы, они словно говорили нам: «Уезжаете? Ну, господь вас благослови!»
Мы сели в такси. Жена закуталась платком, подперла ладонью голову и задумалась.
— Осень, — сказал я.
Она не ответила.
— Морозит. Скоро все покроется инеем, — сказал я некоторое время спустя, но она опять промолчала.
Мы ехали в полупустом вагоне первого класса.
В коридоре у окна стоял какой-то толстяк с неприятным одутловатым лицом и всклокоченными волосами, он равнодушно поглядел на нас и отвернулся.
Она легла на кушетку. На второй станции она уже спала. Я погасил свет и вышел в коридор, встал у окна, чуть поодаль от пассажира в голубой пижаме.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.