Избранное - [90]
Вальяжным шагом прогуливались студенты в щегольских тужурках. Приветствуя друг друга, они высоко поднимали руку, помахивая ослепительно белыми перчатками. Кое у кого перчатка всего одна, да и та одолжена на время, но поднимают они ее с не меньшим форсом.
Оприш не замечает никого. Не замечает даже важно и сановито шествующих, стуча тростью по тротуару, юнцов с волосами до плеч, самый вид которых будто бы говорит: «Поглядите, невежды, вот перед вами великий писатель! Склоните головы!» Не замечает он и хорошеньких девушек, что щебеча беспрестанно всплескивают руками, словно отмахиваются от летящих к ним со всех сторон поцелуев, не замечает и тех, что то и дело направо и налево стреляют хорошенькими глазками.
«Шляпу надо надвинуть пониже, воротник плаща поднять, — размышляет Оприш, — и появиться внезапно, как из-под земли».
— Бонжур, мосье Оприш. До чего же приятно и неожиданно встретить на гулянье столь выдающихся молодых людей!
Здороваются с ним две его сокурсницы, обе они «физички», и одна, курносенькая, с белым личиком, и не думает скрывать, что он ей нравится. Девушкам хочется пошутить, посмеяться, хочется, чтобы он за ними поухаживал.
Оприш на их шутливое приветствие отвечает что-то невразумительное и шагает себе дальше. Девушки, глядя ему вслед, покачивают головами: «Все же он, как все математики, малость не в себе, бедняжка!»
— А с кем это он там любезничает? Гляди, улыбается! — ревниво спрашивает курносенькая.
Улица кончилась, а Тэю Оприш так и не встретил. Почему же он не увидел ее? Как же так? Впрочем, чему удивляться, в такой толчее немудрено прозевать человека! Оприш поворачивает и не торопясь идет обратно.
Конечно, они и теперь могут разминуться, но это даже к лучшему: за это время он немного успокоится, придет в себя. Видно, он здорово переутомился, а от свежего воздуха совсем одурел — голова как в тумане, ноги ватные. С этого дня он непременно будет гулять. А хорошо все же, что Тэя здесь!
Он думал о ней так, словно она была ему невестой, с которой он долго не виделся, а теперь уже до конца жизни не расстанется. А для нее? Может быть, для нее он один из многих — увлечение юности. Это она для него единственная. Детская любовь не погасла в душе, несмотря на шесть долгих лет, затаилась, теплилась, выжидая, и, лишь потянуло свежим ветерком надежды, заплясали высокие языки пламени.
Видится ему, будто идут они рядом, тесно прижавшись друг к другу, медленно бредут тихими вечерними улочками, скупо освещенными фонарями, и разговаривают…
Видение тает. Парк. Веранда. Ослепительные потоки света. Музыка… И они танцуют…
Оприш, студент, не пропустивший ни одной лекции в университете, день и ночь корпящий над учебниками, мечтает. Мечтает и прикидывает, как он будет сбегать с занятий и что наврет преподавателям…
Мимо проходит высокая стройная девушка в зеленом платье, туго облегающем ее фигурку. Оприш и не видит ее хорошенько, но кажется, она посматривает на него краешком глаза.
— Тэя! — догадывается он и, поправляя галстук, шляпу, ни о чем другом уже не думая, торопится догнать ее.
Взбудораженный, как солдат, готовый ринуться под огонь противника.
У девушки тонкий нос с небольшой горбинкой (признак гордости), голубые глаза, высокие дуги бровей.
Какие были глаза у Тэи? Голубые? Нет, он не уверен. Глаза были удивительные, прекрасные, он любил их, эти всегда смеющиеся, веселые глаза. За шесть пробежавших лет, должно быть, и они изменились. Но все же овал лица, глаза и что-то еще неуловимое в облике этой стройной девушки напоминает ему Тэю.
Она? Или нет?
Девушку задержали на углу подружки; при его приближении они умолкли, а она, та, которую он принял за Тэю, смерив его пренебрежительным взглядом, словно жалкую собачонку, спрашивает громко:
— Это что еще за тип, твой знакомый?
Оприш поворачивается и уходит прочь, но ему кажется, будто он проваливается в бездну.
Не в силах больше ходить, он останавливается. Какой была Тэя? Что было самым запоминающимся, характерным в ней? Как можно узнать ее, узнать сразу, бросив лишь один-единственный взгляд? Он видит ее смеющиеся глаза, рот, в ушах у него звучат переливы ее чудесного голоса.
Появись она перед ним в своем коричневом жакетике, стоящая на ветру, трепещущая от страха перед учителем или от холода, он бы тут же ее узнал. Другой он ее себе и не представляет. Время стерло все частности, сохранив в памяти лишь общий облик, да и тот видится ему словно сквозь дымку. Он помнит ее сердцем, а не зрением, не глазами. И напрасно он теперь шесть лет спустя пытается отыскать какие-то подробности, слить их в зримое отчетливое обличье.
Стала ли она выше? Осталась ли прежней? Похорошела? Все это для него пустые, незначащие слова. Как ни старается он ее себе представить, ничего у него не получается.
Мысли бегут, торопятся, смешивая воедино прошлое и настоящее, путая его фантазии с реальностью, живыми лицами знакомых, все они мелькают, как на экране, скачут, будто оборвалась кинолента, и никак ему не выловить в этом вихре ее лица.
«Что это со мной?» — спрашивает он, проводя рукой по лицу. Мало-помалу бешеная скачка замедляется, затихает, и все возвращается в привычную колею.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.