Избранное - [9]

— Еще желаете? — спросила девица, уже успевшая усесться к пареньку на колени.

— Принеси, голубушка!

Барышня, опять соскочив с колен, подошла сперва к столику, положила окурок в красивую пепельницу, стукнула в окошко, взяла кружку с картинкой, принесла старику и поставила перед ним на блюдечко.

«Не иначе ослицыно молоко», — решил старик. Слыхал он когда-то, что лучше этого молока на свете нет.

После третьей кружки старик подумал, что четвертую не худо бы с кукурузной лепешкой попробовать.

«А у нас на селе у каждого цыгана по ослице. Что ни двор, то животина. Эх-хе, а людям-то и невдомек».

Заказал он и четвертую кружку, больно хотелось с кукурузной лепешкой попробовать. Отломил от лепешки кусок побольше, покрошил в кружку. Чудеса, да и только, будто и не старуха — укороти ей язык, господи! — пекла.

Старик согрелся, повеселел, достал трубочку, постукал ею и спохватился: «Эх, беда! Кисет с табаком дома в кацавейке забыл!»

Однако барышня в легком как пена красном платье сумела и этой беде пособить, принесла ему папироску с золотым ободочком.

Старик оперся одним локтем о стол, развалился на стуле по-барски и закурил.

«Вот бы попу на меня поглядеть», — думал старик.

За окном стоял уже белый день, грохотали повозки, звенели бубенцами сани, покрикивали извозчики. Старик застегнул кожух, затянул подпояску, пора было и на базар отправляться.

Барышня, заметив, что он собирается, подошла к его столу, подсчитала что-то на бумажке и положила перед ним листок.

— С вас сто тринадцать леев, — сказала она с улыбкой.

Старик побелел. Уткнулся в исписанную барышней бумагу, и цифры показались ему пауками, что опутают его сейчас паутиной, — он отпрянул.

— Шесть леев водка, два папироса и сто пять леев семь порций какао, — разъяснила барышня.

— Чего, чего сказала? Семь?..

— Семь порций какао сто пять леев.

— Фу-у-у-у!

Старик отвернулся и плюнул на пол, стащил с себя кожух, сунул в руки девице, а как только продал коноплю, воротился и заплатил.

А теперь куда идти? На базаре-то делать больше нечего: кабы и хотел занять леев пятьдесят, так ведь не у кого, богатый бедному ни полушки в долг не поверит.

Дома старуха сидит, ждет его с базара, ей и обуться не во что, на онучи наступает. Он будто наяву видит, как нетерпеливо посматривает она на дорогу, как встречает его на пороге, принимает торбу из рук и спрашивает:

— Дорого спросили?

Старик уселся на ступеньки корчмы, подпер руками голову, как давеча дома у печки…

Ехали мимо на телегах мужики из его села. Здоровались с ним. Он в ответ молчал. Смеркалось уже, когда пустился он в обратный путь. Шел медленно, глядел себе под ноги, готов был сквозь землю провалиться.

На табак и то гроша не осталось.

«Горемычная моя головушка», — не уставая твердил он.

Водка ему, что ли, в голову ударила, или просто дурь нашла? И зачем эту штуку пил? А ведь спроси его: что ты такое пил? — сроду не скажет. Вот в чем вся закавыка…

Перевод С. Флоринцевой.

КОСТЫЛЬ

— Хоу-ху! — покрикивал на волов Костыль — все громче, громче.

Бойкие двухлетки-бычки белой масти тащили телегу неумело и не понимали, почему погонщик недоволен и велит им помедлить, спускаясь под гору, когда телега чуть ли не сама бежит — и так легко!..

Поняв, что криком их не остановишь, Костыль оперся одной рукой на передок, другой на спину бычка и спрыгнул наземь. Бычки разом остановились, но одного слегка занесло в сторону, он испуганно попятился, чуть не опрокинув телегу и не сломав дышло, — хорошо, что хозяин вовремя придержал его.

— Ах ты, нелегкая тебя возьми! Что ты будешь делать!

…Выбрался человек на ярмарку, с холма спустился, по другую сторону от деревни, — и на тебе: только тут заметил, что забыл дома торбу.

Оставлять телегу среди поля не хотелось, могли хомуты снять или просто выпрячь бычков, отпустить их на волю, просто так, из озорства, посмеяться над хозяином. Мало ли что кому в голову взбредет. Ночью всякий народ шляется. И на телеге не хотелось Костылю возвращаться домой, ой как не хотелось время терять, — на ярмарку-то лучше загодя приезжать, чтобы все на твоих глазах было. А поздно — какой резон? Как на грех, никто не ехал по дороге, кругом было пусто, ни туда, ни обратно — никого.

Костыль прислушался, да что услышишь? — выскочила из тьмы целая свора собак с лаем, да еще каким!

— Хо-ха-хо! — пугнул их криком Костыль и нагнулся за камнем; зачем хозяин держит такую свору, без всякой пользы, вот ежели при овцах, сторожить, тогда другое дело. — Хо-ха-хо!

Он еще немного подождал, да о чем тут раздумывать: пришлось вернуться.

Он остановился у самых ворот и кликнул жену:

— Эй, Аника!.. Ани-ка-а-а!..

Жена собиралась трепать лен, даже лампу не погасила, а только чуток укоротила фитиль, но, передумав, юркнула под одеяло согреться, уж больно она озябла, покуда помогала мужу запрягать бычков. Голос его она сразу признала, но решила, что померещилось ей в дреме, будто кличут. А уж как в другой раз муж ее позвал, вскочила как ошпаренная, выбежала на крыльцо: что это с ним стряслось? Почему вернулся?

Узнав, в чем дело, успокоилась; от сердца отлегло, только сказала:

— Авось беды не будет… Плохая это примета — с дороги обратно вертаться.