Избранное - [7]

— А ну поторапливайся! Чего застрял? Я тебя дожидаться не стану, у меня и без тебя хлопот полон рот.

— Иди, иди скорей, — подталкивает его кум, — он меня увидит, враз догадается… Я сейчас, мигом разменяю, вот бумажонка проклятущая, с голодухи с ней помрешь!..

Прекубу бумагу оформили, и деньги свои он заплатил.

А когда стал вокруг оглядываться да кума искать, увидел, что тот, дружески обняв за плечи хозяина кривой клячи, уходит куда-то с ним вместе.

— Эй, кум, кобылу-то свою возьми, а мне деньги мои отдай, чтобы и я купил то, что мне надобно!..

— Какую кобылу? — непонимающе обернулся тот. — Ты кобылу купил, владей теперь ею на доброе здоровье.

Прекуб ошеломленно поглядел на одного, другого — увидел разбойничьи хохочущие рожи, городское платье, и раскаленным гвоздем вошла в него догадка, земля у него под ногами качнулась, и стал он падать будто в пропасть…

Завопил Прекуб что есть мочи, перебудоражил всю ярмарку, потащил разбойников в городскую управу, да что толку? Лошадь куплена, и купчая в полном порядке. Ничего теперь нельзя поделать, и отпустили барышников на все четыре стороны, разошлись они один направо, другой налево, чтобы встретиться в условленном месте и поделить барыши.

Прекуб взял за узду клячонку и двинулся в обратный путь.

Возле будки, где брали пошлину, у корчмы, где пили они утром, толпился, шумел народ. Прекуб вспомнил, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Повернул голову, посмотрел на корчму и дальше побрел.

Вышел на дорогу, что тянулась по полю. Куда ни глянь, веселый народ едет с ярмарки, разгорячен от удачной купли-продажи, охоч до выпивки и до драки.

Сам он шел по обочине, понурив голову, надвинув на глаза шляпу с пестрым цветным шнурком. За ним следом шла кобыла, опускала то и дело голову, прихватывала растущие вдоль канавы былинки.

Какой-то прохожий сердито на нее прикрикнул:

— Ишь уродина, а туда же!

У придорожного колодца Прекуб остановился, привязал к срубу кобылу, вытянул бадейку воды, напился и сел у обочины.

Перед ним журавель, похожий на удочку, уткнулся в неподвижную бесцветную воду. Лошадь зевнула протяжно и бестолково замотала головой.

Прекуб почувствовал, как перехватывает ему горло, как душат его гнев и ярость. Но он с ними сладил и только сказал по-стариковски:

— Будь ты проклята, нищета!..

Люди богатые, которые слыхали, что приключилось с ним на ярмарке, ехали себе, песни пели. В повозках сидели краснорожие мужики в съехавших на затылок шапках, с бутылками между колен, пили, орали, и телеги кренились из стороны в сторону, и колеса оставляли в пыли пьяные, кривые зигзаги.

Поравнявшись с Прекубом, они кричали:

— Гусарский конек!

Прекуб с трудом поднялся на ноги, будто с тяжелой ношей, взялся за веревку, что была на кобыле заместо узды, и пошел в гору медленно-медленно.

Солнце опускалось все ниже и ниже и повисло, запутавшись в ветках акаций на верхушке холма.

От каштанов с обочины дороги легли на поле длинные тени. Две тени ползли по дороге, лошадиная и человечья, лошадь казалась стройной, с длинными гибкими ногами, а человечья будто пополам переломилась…

Перевод М. Ландмана.

ЖУФА

Стемнело. В печке едва-едва тлел кизяк, распространяя острый кислый запах. На кровати, что чуть ли наполовину торчала из-за двери, на розовом линялом покрывале спал старый толстый кот.

По запотелому окну ползли крупные медленные капли, коптилка смотрится в стекло, судорожно стараясь не погаснуть и посветить поярче старику и старухе, что сидят, коротая долгий зимний вечер.

Старик привалился к теплому боку печки, курит трубку. Он промочил ноги и сидит босой, сушит онучи.

Сидит, сидит и нет-нет да и сунет в топку пучок соломы. Вспыхнет яркое пламя, вмиг обоймет солому, выхватив из потемок бороду и нос старика, и тут же опадет, погаснет, и снова едва-едва тлеет кизяк, багровея под лиловым пеплом, словно угольные глаза дьявола из-под полуприкрытых век.

— Засвети-ка лампу, — неожиданно громко говорит старик, — на чердак слазить надо.

— Ишь барин какой нашелся! Лампу ему подавай! Спокон веку коптилкой обходились! Завели молодки моду заместо сапогов в туфлях щеголять да детей не рожать!.. Ничего, и без лампы слазишь!

Старуха пожевала губами и добавила:

— В старину хоть и знали люди меньше, да жили-то лучше.

Жесткими, негнущимися, будто деревянными пальцами замесила старуха тесто на галушки. Грубое тесто не лепилось, не разминалось, а пожиже развести — нечем.

А всему виною старик, кабы не шлялся целыми днями и без толку, не сосал с утра до ночи свою соску, а хозяйствовал, как люди…

Добро бы как люди пустую соску чмокал, от которой по неделям и дыма не видать, куда ни шло, слова бы ему поперек не сказала! Соси на здоровье, седой черт, покуда во рту не сгниет. Так нет, целыми днями отраву свою палит, харкает, а ты ходи за ним следом, знай подтирай…

Еле дышит, а все туда же… Холера ему в бок! Башка небось от дымища трещит, горло запоганилось…

— Тьфу!

Плюнула в сердцах старуха, вытащила из квашни руку и утерла рот рукавом рубахи.

Да кабы только курил! Не велик грех: кури, покуда не треснешь! Так ведь все до грошика в корчме оставляет, яичка в доме не сыскать, тесто замесить не на чем. Вон оно, каково ей достается, мука да вода, не схватывается тесто, хоть плачь.