Избранное - [7]
— А ну поторапливайся! Чего застрял? Я тебя дожидаться не стану, у меня и без тебя хлопот полон рот.
— Иди, иди скорей, — подталкивает его кум, — он меня увидит, враз догадается… Я сейчас, мигом разменяю, вот бумажонка проклятущая, с голодухи с ней помрешь!..
Прекубу бумагу оформили, и деньги свои он заплатил.
А когда стал вокруг оглядываться да кума искать, увидел, что тот, дружески обняв за плечи хозяина кривой клячи, уходит куда-то с ним вместе.
— Эй, кум, кобылу-то свою возьми, а мне деньги мои отдай, чтобы и я купил то, что мне надобно!..
— Какую кобылу? — непонимающе обернулся тот. — Ты кобылу купил, владей теперь ею на доброе здоровье.
Прекуб ошеломленно поглядел на одного, другого — увидел разбойничьи хохочущие рожи, городское платье, и раскаленным гвоздем вошла в него догадка, земля у него под ногами качнулась, и стал он падать будто в пропасть…
Завопил Прекуб что есть мочи, перебудоражил всю ярмарку, потащил разбойников в городскую управу, да что толку? Лошадь куплена, и купчая в полном порядке. Ничего теперь нельзя поделать, и отпустили барышников на все четыре стороны, разошлись они один направо, другой налево, чтобы встретиться в условленном месте и поделить барыши.
Прекуб взял за узду клячонку и двинулся в обратный путь.
Возле будки, где брали пошлину, у корчмы, где пили они утром, толпился, шумел народ. Прекуб вспомнил, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Повернул голову, посмотрел на корчму и дальше побрел.
Вышел на дорогу, что тянулась по полю. Куда ни глянь, веселый народ едет с ярмарки, разгорячен от удачной купли-продажи, охоч до выпивки и до драки.
Сам он шел по обочине, понурив голову, надвинув на глаза шляпу с пестрым цветным шнурком. За ним следом шла кобыла, опускала то и дело голову, прихватывала растущие вдоль канавы былинки.
Какой-то прохожий сердито на нее прикрикнул:
— Ишь уродина, а туда же!
У придорожного колодца Прекуб остановился, привязал к срубу кобылу, вытянул бадейку воды, напился и сел у обочины.
Перед ним журавель, похожий на удочку, уткнулся в неподвижную бесцветную воду. Лошадь зевнула протяжно и бестолково замотала головой.
Прекуб почувствовал, как перехватывает ему горло, как душат его гнев и ярость. Но он с ними сладил и только сказал по-стариковски:
— Будь ты проклята, нищета!..
Люди богатые, которые слыхали, что приключилось с ним на ярмарке, ехали себе, песни пели. В повозках сидели краснорожие мужики в съехавших на затылок шапках, с бутылками между колен, пили, орали, и телеги кренились из стороны в сторону, и колеса оставляли в пыли пьяные, кривые зигзаги.
Поравнявшись с Прекубом, они кричали:
— Гусарский конек!
Прекуб с трудом поднялся на ноги, будто с тяжелой ношей, взялся за веревку, что была на кобыле заместо узды, и пошел в гору медленно-медленно.
Солнце опускалось все ниже и ниже и повисло, запутавшись в ветках акаций на верхушке холма.
От каштанов с обочины дороги легли на поле длинные тени. Две тени ползли по дороге, лошадиная и человечья, лошадь казалась стройной, с длинными гибкими ногами, а человечья будто пополам переломилась…
Перевод М. Ландмана.
ЖУФА
Стемнело. В печке едва-едва тлел кизяк, распространяя острый кислый запах. На кровати, что чуть ли наполовину торчала из-за двери, на розовом линялом покрывале спал старый толстый кот.
По запотелому окну ползли крупные медленные капли, коптилка смотрится в стекло, судорожно стараясь не погаснуть и посветить поярче старику и старухе, что сидят, коротая долгий зимний вечер.
Старик привалился к теплому боку печки, курит трубку. Он промочил ноги и сидит босой, сушит онучи.
Сидит, сидит и нет-нет да и сунет в топку пучок соломы. Вспыхнет яркое пламя, вмиг обоймет солому, выхватив из потемок бороду и нос старика, и тут же опадет, погаснет, и снова едва-едва тлеет кизяк, багровея под лиловым пеплом, словно угольные глаза дьявола из-под полуприкрытых век.
— Засвети-ка лампу, — неожиданно громко говорит старик, — на чердак слазить надо.
— Ишь барин какой нашелся! Лампу ему подавай! Спокон веку коптилкой обходились! Завели молодки моду заместо сапогов в туфлях щеголять да детей не рожать!.. Ничего, и без лампы слазишь!
Старуха пожевала губами и добавила:
— В старину хоть и знали люди меньше, да жили-то лучше.
Жесткими, негнущимися, будто деревянными пальцами замесила старуха тесто на галушки. Грубое тесто не лепилось, не разминалось, а пожиже развести — нечем.
А всему виною старик, кабы не шлялся целыми днями и без толку, не сосал с утра до ночи свою соску, а хозяйствовал, как люди…
Добро бы как люди пустую соску чмокал, от которой по неделям и дыма не видать, куда ни шло, слова бы ему поперек не сказала! Соси на здоровье, седой черт, покуда во рту не сгниет. Так нет, целыми днями отраву свою палит, харкает, а ты ходи за ним следом, знай подтирай…
Еле дышит, а все туда же… Холера ему в бок! Башка небось от дымища трещит, горло запоганилось…
— Тьфу!
Плюнула в сердцах старуха, вытащила из квашни руку и утерла рот рукавом рубахи.
Да кабы только курил! Не велик грех: кури, покуда не треснешь! Так ведь все до грошика в корчме оставляет, яичка в доме не сыскать, тесто замесить не на чем. Вон оно, каково ей достается, мука да вода, не схватывается тесто, хоть плачь.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.