Избранное - [8]
Старик знал, коли сердита баба, лучше помалкивать, не перечить. А то такой пожар заполыхает, дня три не даст покоя.
Старик встряхнул онучи, помял затвердевшие постолы, что заскорузли, просохнув, напихал в них, вытянув из тюфяка, соломки, чтоб потеплее было, и принялся обуваться.
Старуха молчала, в доме — темно, тихо. Старика томит, донимает одна думка, но не знает он, как бы половчее подступиться, чтоб выгорело дело.
— Слышишь, что ль? — говорит он, наклонившись низко-пренизко, продевая в постолы оборы. — Надумал я на ярманку сходить, день-то завтра базарный…
И опять в доме тихо-тихо, патрон в огонь брошен, а когда он взорвется — поди узнай.
Старуха перестала месить тесто, уставилась на мужа: в своем ли он уме, непутевый? Помолчала, помолчала — и затараторила:
— Иди! Шагай себе на все четыре стороны! Только на ярмарке тебя и не хватало! Купил себе новые постолы, так чего жалеть, давай быстрей снашивай! Топай, топай, чтоб тебе замерзнуть дорогой! Чтоб тебя волки сожрали!
«Ну теперь самое время», — думает старик и говорит потихоньку, будто сам с собой рассуждает:
— Подметки надо купить, износились у бабы сапоги вконец, в базарный-то день оно сподручнее…
Старик возле печки съежился, того гляди, под печку спрячется.
— Иди, — обронила старуха. — Кто ж тебя держит? Иди, коли надумал. И на дворе не больно-то холодно.
И опять она месит, месит тесто.
— Возьму мешок конопли, продам за сто леев, куплю тебе подметки, а остальное тебе принесу, в хозяйство.
— Ох, муженек, хорошо бы…
И старик вышел из дому, шел, надеялся: повстречается ему телега, положит он на нее мешок и зашагает себе налегке, на холостом ходу. Да не попалось ему телеги. Мешок был тяжелый, онемело плечо, заледенели руки.
Постолы затвердели, будто жесть, ноги заколели. Он их и не чувствовал больше, ног-то, начал скользить. Хорошо еще, что прихватил из дому палку с гвоздем — мало ли что в дороге может случиться? А без палки куда бы он теперь?
Шел он, брел, останавливался, опускал мешок, тыкал палкой в снег, нащупывал канаву, что тянется вдоль обочины: снегу нынче много выпало, только так и узнаешь, не сбился ли с дороги. На глаза он не полагался, и днем, при свете, нехорошо видел. Спохватился вдруг — идет в гору, а дорога где, не знает, потерял дорогу. Начал кричать, звать, зажигал спички — пустынно кругом, тихо. Поглядел на него волк и затрусил себе дальше, оставил на волю божию заплутавшего человека. Долго блуждал старик, покуда не услыхал бубенчики, пошел на звон, увидел возы, ехавшие на базар, и двинулся за ними следом.
Внизу, на равнине Агырбичу, ледяной туман так и прожег его насквозь, до костей проморозил. Тут старик и подумал: «Дрыхнут они небось с котом на постели под теплым одеялом, калачом из дома не выманишь в этакую непогодь!» Сильно мороз его донимал, ни местечка теплого не осталось, руку сунуть погреть некуда.
Пришел старик в Турду затемно, фонари в тумане горели, будто в вату завернутые.
И сразу же отыскал дверь, за которой, как показалось ему, найдется и для него теплый угол и стопка водки.
Дом, куда он вошел, был не маленький, в целых два этажа дом, прямо против вокзала.
Неуклюже опуская мешок на пол, задел старик стеклянную дверь, и она задребезжала.
— Ослеп, что ли, дядька? — крикнула ему из дальнего угла девка в красном платье.
— Незряч стал, милая, — отозвался старик, усаживаясь поближе к печке.
Комната была большая, и стояло в ней множество столов под белыми скатертями. В дальнем углу сидел за столиком парень с закрытыми глазами и мокрым слюнявым ртом, одно название что сидел, едва-едва на стуле держался. На коленях у него и сидела та самая девка, что только что накричала на старика, курила, а дым прямо в лицо молодому человеку пускала, приводила в чувство.
«Эк его развезло», — покачал головой старик. За соседним столиком дремали четыре цыгана.
Солидный мужчина прихлебывал из толстой фарфоровой кружки с усатым важным Францем-Иосифом — старик его еще с военной службы запомнил — дымящуюся беловатую жидкость. Старик подумал было, что это кофе, да нет, вроде непохоже, коричневины в ней нет, какая в кофе с молоком бывала, когда подавал он его попу по утрам, давно это было, сразу после армии, а эта в синеву отдает. Ни дать ни взять — жуфа, что старуха из конопляного жмыха готовит.
Опрокинув стопку водки, старик почувствовал себя сперва слабым-слабым, а потом сил у него вроде бы прибыло.
«Водка, она водкой и останется», — с удовольствием подумал старик. Тело у него стало легкое, и захотелось ему то ли смеяться, то ли чего-то небывалого, чего и на свете не водится.
Он почувствовал, что проголодался, а при себе у него было ни много ни мало — целых двадцать леев, и, ткнув в соседа пальцем, заказал он и себе кружку «того вон самого».
Девица спорхнула с колен парня, повернулась на носочках, стукнула в закрытое окошко в стене, взяла кружку, поставила на блюдечко, рядом румяный бублик положила и принесла старику. Кружка маленькая, не больше пригоршни. Вместо Франца-Иосифа гусар красуется с саблей наголо. Прямо оторопь берет от такой его отчаянности.
Отхлебнул старик и задумался — отродясь он такого не пробовал. Сладко? Горько? Не разберешь. Однако вкусно, хотя и не крепко. Старик еще разок отхлебнул, да так шумно, что цыгане даже вздрогнули, потом выдохнул: а-ах! — будто обожгло ему горло, и опрокинул кружку залпом.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.