Избранное - [10]

Муж ничего не ответил, лишь глянул на восток, будто хотел сказать: «Вон откуда беду ожидай!», привязал сумку к грядке, щелкнул кнутом: «Хой-хо, Теюш! Пошел, Жиу!» Ночь стояла ада чернее, все небо обложило тучами, лишь кое-где в прорехи просачивались стайки звезд.

Деревня еще спала, но несколько окошек все же мерцали тусклым желтым светом: видать, и там люди готовились на ярмарку. Где-то совсем рядом хриплым лаем надрывался пес, потом и он утих, стал громко грызть кость. То там, то здесь тишину прорезал визг поросят.

Выбравшись по проселку на тракт, Костыль влез на облучок и лишь изредка погонял скотину. Вокруг — мертвая тишь, да и кому было ехать в такую рань? На ярмарку люди выбираются засветло, а кто по-господски в бричке, тот и вовсе с восходом солнца. Костыль вдруг вспомнил об оставленных свояком на его попечение овцах, не случилось бы чего с ними, потом о кукурузе, до сих пор не поспевшей. Глаза у него слипались, того и гляди — уснет, и, чтобы не задремать, он запел. Кругом не было ни души, он был один в широком ночном поле, бычки лениво тащили телегу и жевали на ходу, мерный скрип колес заглушал негромкое, робкое пение мужика, поющего ни для кого, а для самого себя.

Как и когда он появился в деревне, никто уже толком не помнил. Говорили, будто его мальчонкой нашел в Клуже кто-то из богатеев, привез к себе и приспособил пасти свиней. Так ли, нет ли — неведомо. Сам он не верил в эту историю, как не верил и другим, которые придумывали про него ребятишки, чтобы подразнить. Да и какое ему было дело, откуда он родом и кто его мать. Еда у него была, одежда была — чего еще человеку нужно?

Покуда он не научился доить овец, он пас свиней, а научившись, сделался чабаном, и не у одного хозяина, а у нескольких, почти у всей деревни. Он стал носить за поясом дудку, а в руке длинную-предлинную жердь. Кто-то из деревенских зубоскалов, увидев у него в руках такое копье, окрестил его Костылем. И пристала к нему кличка. Вот давным-давно он женат, и дом он себе ладный выстроил, а кличка при нем остается.

Все к нему относились с почтением. Даже жандармы. Как-то один из них грубо и жестоко с ним обошелся. Костыль так его отделал, что слух об этом долго был у всех на языке. С тех пор все стали относиться к нему и уважительно, и с осторожностью.

Он честно долгие годы трудился, но все никак не мог позволить себе завести свинью, чтобы было у него в доме свое сало, не заводил и овец, хотя всю жизнь провозился с чужими овцами. А тут вдруг нежданно-негаданно купил себе двух худосочных бычков, откормил их, выхолил, так что любо-дорого. А когда первый раз запряг в телегу, снял шапку, возблагодарил бога и даже прослезился.

На ярмарку он ехал теперь без всякой надобности, просто так, ни за чем. Есть у человека свои волы, есть своя телега — почему же ему не поехать на ярмарку, потолочься среди народу. Встать в том конце площади, где продают скот, чтобы и вокруг его бычков прохаживались покупатели да всякий раз спрашивали: «Почем, хозяин, просишь?»

Он спустился в долину Арджеша. Ткань мрака расползалась, на востоке забрезжил мутный желтоватый свет. Озябнув до костей, Костыль слез с передка и повел своих бычков по обочине, чтоб не мешать проезжим и не уступать им всякий раз дорогу; а то ненароком обругает его какой-нибудь хозяин, что торопится на ярмарку или просто по делу. А дорога неширока.

Чем ближе к городу, дорога становилась все уже. Со всех сторон стекались сюда телеги, пешие люди или с овцами, так малые ручейки стекаются в мутное русло реки. Они наводнили всю городскую площадь, и, попав в один из таких потоков, Костылю пришлось, как и другим, вести своего бычка за рог и взять кнут в руки.

*

Приехал он на место к полудню, в самый разгар ярмарки. Ослабил волам упряжь, дал им корму, а сам прошелся по базару в поисках подходящей рессоры, не нашел и вернулся, купив деревянные грабли. Волы еще жевали. Он уселся на дышло, достал из сумки кусок сала, хлеб, поел сытно, а попить решил, когда отведет волов поить. Но для порядку все же выпил стаканчик водки; в горле приятно защипало.

Заметив, что бычки уже сыты и только без толку разбрасывают сено, он прибрал его в телегу и стал выпрягать волов. Завозившись с ярмом, он не заметил, как другой бычок подошел к повозке торговца-венгра и выхватил оттуда клочок соломы.

Он подошел за телком, и венгр, выругавшись, неожиданно хлестнул его плеткой по лицу. Костыль даже не дрогнул, он отвел бычков к ручью, что протекал прямо посреди площади, напоил их, сполоснул покрасневшее от удара лицо, утерся рукавом и, вернувшись, снова привязал бычков, затем достал из телеги свою длинную жердь и направился к повозке венгра. Тот стоял в компании нескольких человек и, держа за спиной плетку, о чем-то оживленно говорил, все смеялись. Костыль нахлобучил поглубже шапку, чтобы случайно не слетела, оперся на свою палицу и позвал:

— Барин!

Венгр все еще был занят своим рассказом, и вся компания смеялась стеклянными, надтреснутыми голосами.

Костыль, не спуская глаз со своего обидчика, снова позвал:

— Эй, барин, поди сюда!

Венгр оказался не из робких; франтоватый, в сапожках и брюках галифе, он направился к румыну с таким видом, будто собирался его живьем проглотить.