Избранное - [12]
Только вот от своей прежней бедняцкой привычки воровать никак не избавится, несмотря на расшитый красными нитками полушубок и полный достаток в доме. Напротив, с годами в нем еще сильнее укоренилась эта пагубная страсть, и, что горше всего, он всю семью заразил этой липучей хворью — жену, детей, да и работников.
То и дело сторожа хватали Симиона на чужой бахче с тыквой в руках или когда чужую копну ворошил, — он кричал, возмущался:
— На кой мне ваше добро! Что, у меня своего не хватает?
Своего-то у него хватало, но и до чужого он был падок, невзирая на богатство…
Лудовика поднялась, поглядела на долину Урканов, что лежала как изогнутая подкова, обращенная вогнутой стороной к востоку.
Часть долины окаймлял ряд изб, чистое зеркальное озеро да железнодорожное полотно, по которому двигался один из тех маленьких поездов, что ходит по Кымпии от Лудоша до Быстрицы. А вокруг, насколько хватало глаз, тянулись холмы, будто окаменевшие волны разбушевавшегося моря.
— Господи, до чего же мир велик! — подумала вслух Лудовика. — Сколько воли, а людям все мало!
Она скользнула взглядом по зеленому лугу с высокой и густой некошеной травой, по степной дороге, перерезавшей подковообразную долину надвое, — все это были их владения: большой дом у дороги, огороженный забором, с пышными акациями и колодцем на дворе и простиравшиеся до горизонта поля… Только с запада вклинилась сюда узкая полоска чужой земли. Владение Батоша.
«Этот собачий язык Батоша весь вид портит! Как же я раньше не замечала? Надо бы откупить этот кусок у него! Он по уши увяз в долгах, артачиться не станет. И тогда все вокруг — наше. Кому с нами тягаться? Шутка ли сказать, пятьдесят югаров земли при троих наследниках!»
Хотя на селе принято было наделять землей только сыновей, а за дочерьми давать в приданое либо скотину, либо деньги, они давно порешили и Мариоаре выкроить часть землицы. Конечно, не теперь — девчонке-то всего-навсего двенадцать стукнуло, — а через шесть лет, за такой срок всякое еще может случиться.
«Может, и впрямь выторговать землю у Батоша? — подумала Лудовика и даже вздохнула. — Только с купчей может выйти неразбериха, потому как земля эта за всеми братьями числится».
И их с Симионом земля тоже не за ними числилась — за стариками, — будто они еще птенцы неоперившиеся, а не люди в летах, которые того и гляди…
— А все Симион, тютя нерасторопная! — вслух выругалась женщина, укоряя мужа.
Другой бы на его месте давно переписал землю на себя. Денег у него, что ли, мало? А он все тянет, тянет, все откладывает, мол, кому же как не ему земля достанется, раз он у стариков единственный сын и наследник? В гроб, что ли, они ее унесут с собой? В гроб не унесут, а откладывать тоже не годится. Все одно рано или поздно, а переписывать придется и деньги придется выложить, так чего же тянуть? Хошь не хошь, а придется все оформлять по всей строгости, чин по чину… Земля, она, конечно, никуда не денется, а все же так-то оно надежнее.
И вдруг беспокойная мысль пронзила ее мозг: а ну как кто-нибудь опередит их: задобрит, обойдет старика, впавшего в детство, опоит вином или словами обольстит и сведет к нотариусу. Прощай тогда имение! Останутся они с Симионом на бобах! Так-то! Чем тебе, скажем, Валериу плохой наследник, раз он старику родной внук… Валериу или другой кто…
Вот это был бы удар так удар! И почему она тут же подумала о Валериу, о родном сыне? «Господи Исусе, чего только не взбредет в голову, если дать себе волю! Волки мы нешто, не люди?»
Она подоткнула фартук, чтобы не рассыпать фасоль, поправила платок на голове и стала спускаться по самой кромке межи, где зеленая мягкая трава была невысока и нежно ласкала исцарапанные ежевикой и кукурузными листьями ноги.
Близилась пора жатвы, но никто еще не убирал созревшую кукурузу. Осень с ее беспрестанными дождями, туманами, грязью еще не наступила. Дни стояли жаркие, как в разгар лета, и только длинные лунные вечера, светлые, как ясный день, дышали прохладой.
Лудовика свернула на дорогу, и тут же перед ней, будто из-под земли, возник старый Уркан, ее свекор.
Свежевыбритый, в белых полотняных портках и кожаной торбой за плечами, — горожанин, да и только! — он задумчиво шел по краю кукурузного поля. Встретившись со снохой, он будто шарахнулся от неожиданности, хотел было остановиться, но, передумав, решительно зашагал дальше, даже как бы ускорив шаги и осердясь.
— Доброго тебе пути, батя! — сказала Лудовика.
Ей страсть как хотелось узнать, куда это он так вырядился и не случилось ли чего дома.
— Это куда же ты, батя, на ночь-то глядя подался?
— Куда-никуда, а тебе не туда… Что же, мне из дому выйти нельзя, одним вам можно? — ворчливо пробурчал старик в бороду, даже не глянув на сноху и продолжая отмерять землю посохом.
По-стариковски семеня ногами, обутыми в постолы, он то и дело с опаской поглядывал на закат, словно знал, что именно оттуда ему грозит неприятность.
— Старый хрен! — выругалась женщина, оставшись одна и поглядев старику вслед. — Хорошо, что убрался, еды больше в доме будет. Ну и шагай себе к чертовой бабушке! А то сидит сиднем, жрет за троих и не думает подыхать!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.