Избранное - [13]

По дороге домой ей вдруг вспомнилась сестра, что вышла замуж в Цикуду, вспомнился теленок, у которого завелись в копытцах черви, а еще она думала о том, что приготовить на ужин.

У самых ворот опа увидела свекровь. Старая Урканиха о чем-то шепталась с женой Валериу Аной. Завидев Лудовику, Ана со старухой тут же примолкли и многозначительно переглянулись. Лудовике это не понравилось: «Что у них за секреты такие завелись?»

«И какие такие у них дела?» — продолжала она думать с досадой, делая вид, что не примечает их, и громко позвала девчонку, чтобы помогла ей вылущить фасоль. Оставшись с дочерью наедине, она спросила, глядя на нее в упор недобрым взглядом и легким кивком указывая на тех двоих:

— Куда твой дед поперся?

— Нешто он мне докладывает? Ты братца Валериу спроси, они о чем-то с ним толковали, дед и пошел себе, а братец проводил его до калитки. А напоследок сказал ему: «Ты, деда, там погоди малость, передохни, а я не замешкаюсь».

Лудовика так и застыла с открытым ртом, внимательно поглядела на девчонку, помяла в руках стручок и пытливо спросила:

— А еще чего сказал?

— Ничего.

— Ладно! Ну, милая… — покусывая губы, произнесла Лудовика. Она хотела еще что-то добавить, но, завидев приближающуюся старуху, помолчала, дала ей пройти мимо, а когда та ушла достаточно далеко, добавила: — Ну, милая невестушка, ну, Ана, ты-то, оказывается, змеюка!

День подходил к концу. Солнце, казалось, остановилось, чтобы немного посудачить с бабами, и никак не хотело уходить, так бы и стояло до темноты…

Покончив со всеми дневными делами, уже при свете лампы, семья собралась за столом и, уплетая мамалыгу, слушала, как вконец развеселившаяся Ана без умолку болтала всякий вздор.

Рыжеволосая, с веснушчатым круглым лицом, с узкими, плутоватыми, хитрющими глазами, она не казалась красавицей, но и дурнушкой ее нельзя было назвать. Люди брехали, будто мать родила ее от еврея, привозившего в село молотилку. Но Валериу жену любил, потому как в селе красота определяется югарами земли, а по всей округе не было невесты богаче.

Валериу, огромный детина с обвислыми гайдуцкими усами, слушая веселую болтовню Аны, только восхищенно потряхивал головой.

До солдатчины он был неплохим парнем, к тому же богатым женихом, но домой вернулся дурак дураком, чванился и задирал нос.

— Ежели кто, как я, прошел военную науку, — важно говаривал он (почему-то ему претило говорить, как другие, «отслужил в армии» или «отбыл солдатчину»), — и дослужился до высокого сержантского звания, тот не станет терять попусту время со всяким дураком на улице и вести с ним разговоры. Вот ежели кому дельный совет дать или разуму кого поучить, тогда другое дело, потому как все тут деревенские дурни и без всякого понятия.

Но когда доходило до дела и нужно было совет дать, он нес такое, что люди только диву давались, пожимали плечами, переглядывались, хмыкали и уходили недослушав.

Дома он тоже позволял себе употреблять поучительный тон. Говорил весьма пространно, изъясняясь примерно так: «Ежели дозволено будет для полной убедительности сказать к нашему полному взаимопониманию умное слово, то, промежду прочим, я бы с вашего драгоценного позволения…»

Таким мудреным словам он выучился у своего капитана, «человека дьявольски ученого», который считал, что только болван разговаривает просто, а умный человек непременно должен выражаться затейливо и витиевато, так чтобы его и понять было невозможно.

У Лудовики и так душа была не на месте, а веселость Аны жгла ее пуще горящего уголья. Лишь прознав, что старик отправился в Лудош за табаком, она мало-помалу успокоилась и приняла участие в общем разговоре и даже раза два улыбнулась веселой болтовне Аны. Беспокойство как бы отпустило ее, и она подумала: «Помстится же человеку такое, кажись, и не с чего было!»

Валериу она любила. Нравилось ей, что он высокий, крепкий, стройный как ель. Нравилось, что, с тех пор как стал он взрослым, всегда платил родителям лаской и почтением. «Дай-то бог, чтобы и впредь было так», — с надеждой думала она.

Валериу с Аной проснулись до света, когда Стожары еще сияли вовсю. Обычно Валериу с утра было не добудиться, он любил поваляться в постели, долго ворочался с боку на бок, прежде чем встать, а уж поднявшись, так громко бубнил, одеваясь, да так топал сапожищами, что весь дом на ноги поднимал. А тут он поднялся тихонько как мышь, стал неслышно одеваться, лишь лампу зажег. Ана тоже поднялась и, покуда муж продевал ремень в новые грубошерстные штаны, чистила ему сапоги и укладывала что-то в мешок, будто снаряжала в дальнюю дорогу. Ну до чего же любящая и заботливая жена — ангел, да и только, чего, по правде сказать, сроду за ней не водилось, потому что и она, как муженек, любила понежиться в постели. Во всяком случае, так было с тех пор, как она поселилась в доме Урканов. Случалось Валериу раза два или три уезжать из дому затемно, так Ана не то что с постели не слезала, а и глаз не размыкала.

Лудовика спала в той же комнате за дверью. Как только Валериу зажег лампу, она проснулась и больше не засыпала. Снова пробудилось подозрение, не давая ей покоя, опять обуял ее страх, что покушаются молодые на их наследство. Увидев, как Валериу взял в руки дубинку, утыканную медными гвоздями, да закинул за плечи торбу, украшенную лисьим хвостом, она уже не сомневалась, что снарядился он в дальнюю дорогу, и, не выдержав, спросила: