Избранное - [15]
До Трилою он добрался на закате, торопливо схватил веревку и тут же ринулся домой, но по дороге вспомнил, что забыл спросить про лошадь, и, вернувшись, крикнул с улицы:
— Тетка Иоана! Тетка Иоана!
Брат Аны подметал двор и, отставив в сторону метлу, полюбопытствовал:
— Ну, пострел, чего еще забыл?
— Мамка наказывала узнать, дома у вас лошадь али нету?
— Передай своей мамке, мол, пошла она к кузнецу за серебряной подковой.
Мальчик кивнул, намотал веревку на руку и бегом припустил домой. Солнце уже закатывалось…
«Ежели бог хочет наказать человека, то либо последнее отнимет, либо чем-нибудь неподходящим наградит», — думала Лудовика, суча пряжу. И за что ей наказание такое: дочка нерадивая, сноха вертихвостка, обе не то что прясть, нитку намотать на клубок как следует не умеют. Все на ней, все на ней! А кругом только и слышишь: «Ох и работящая вам досталась сноха!» Работящая она, как же! Сорока трескучая, одним языком и работает, только баловство на уме!
— Куда же ты, прах тебя возьми, катишься? — выругалась она, выпустив из рук веретено, которое, погромыхивая, завертелось, затрепыхалось на полу, словно недорезанная курица.
Лудовика нагнулась — поднять, косточки у нее захрустели, она распрямилась — и нитка оборвалась.
— Тьфу, будь ты неладна! Такого со мной отродясь не было, придется заново сучить. Не сегодня завтра придут валяльщики, а в доме пряжи на одно одеяло. Где же мне одной спрясть до рождества столько, чтоб всем хватило? Ведь и работникам на портки надо… Три бабы в доме, а все на мне! Ну, моя еще сопливая, неумеха, ей простительно! А эта вертизадая, должна она мужа одевать или нет? Ну что ты будешь делать, опять нитку оборвала…
Лудовика с досады швырнула клубок в решето и поддала его ногой.
Входя в дом, она запнулась о порог.
— Чтоб ты сгорел! И кто тебя выдумал!
Она заметила, что свиньи запутались на привязи, обмотав веревку вокруг колышка, пошла их освобождать: хоть тресни тут, никто не догадается веревку распутать, и что за народ такой! Все я одна, все я!
Свинья, хрюкнув, ткнулась ей в колени, ухватила за подол.
— Пшла, пшла, паршивка! Мало я тебе сегодня помоев дала?
Лудовика с силой пнула ее ногой под ребро, двор наполнился визгом.
— Ты что, баба, совсем рехнулась? — прокричал Симион, выглянув из хлева. — Скотина чем тебе виноватая?
Лудовика не ответила.
С холма спускалась подвода. Лудовика бросилась ей навстречу.
— Эй, Георгиу, дружок, не встретил ли ты случаем нашего Валериу со стариком? Не пойму, куда они запропастились, в корчму, что ли, зашли? Вчерась с вечера поехали на мельницу и как в воду канули. Один бог ведает, где они. Ну что ты будешь делать…
— Нет, тетушка Лудовика, не встретил я их. Я в Кымпия-Турзий ездил за керосином. Там я их не видал.
Лудовика вернулась во двор злая, готовая напуститься на мужа, но тот, как на грех, будто сквозь землю провалился.
— Ах, вот ты где, Троян?! — закричала она, увидев сынишку. — Ну сейчас ты у меня получишь, век помнить будешь!..
Никто ей не говорил, что те двое отправились в Турду, но она была настолько уверена, что не нуждалась ни в чьем подтверждении. Всякий раз, когда она бросала взгляд на Ану, разнаряженную и напудренную, в праздничном платочке и распевающую во весь голос, ей становилось не по себе, она задыхалась от злости, словно кто-то на самом деле схватил ее за горло и душил.
Невестка с явным наслаждением следила за исходившей бешенством свекровью. Прищурив маленькие хитренькие глазки и уперев кулачки в бока, она расхаживала по двору, с трудом прятала усмешку, покусывая нижнюю губу, и всем своим видом как бы говорила: «Теперь хоть головой об стенку бейся, а земля уже не ваша, а наша, наша!»
Лудовике хотелось кинуться на нее с кулаками, втоптать в землю, поджечь дом и броситься в колодец. Вечером она снова допекала мужа, требовала, чтобы вышел на дорогу, ведущую в Турду, встретил Валериу со стариком и спросил у них, тут ли дорога на Мойнешть.
— Поостынь, баба! Не шебаршись! Скоро появится твой Валериу с двумя бычками, любо-дорого будет на них посмотреть. Батю, того скоро не жди, знаешь ведь его привычки.
Лудовика немного поуспокоилась, но, заслышав пение Аны, вскипела с новой силой.
Симиону пришлось помянуть всех ее предков по материнской линии, трахнуть об земь глиняный горшок, чтобы она немного поутихла. Все же кончилось тем, что он, прихватив каравай хлеба и взяв под мышку дубинку, причем ругая на все корки всех баб, похожих на эту, полоумную, пошел на дорогу караулить сына с дедом, словом, поступил, как жена того хотела.
Но, набредя по пути на большое развесистое дерево, улегся под ним и уснул богатырским сном.
Валериу вернулся к ужину. С виду он был хмурым, но вопреки обыкновению разговорчив. Он заявил, что базар был никудышный, зря только ходил, подметки сбивал. А старика где встретил? Да возле табачной лавки Коканула и привел домой. Старик ведь неприкаянный какой-то, никто об нем не думает, приходится ему, бедному, работать, чтобы купить себе табачок. Куда ж это годится? Можно же время от времени давать ему пять леев на табак, можно или нет, как-никак это он им состояние нажил. Другие б на руках его носили, а они…
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.